Роялистская заговорщица - Жюль Лермина

предместий, буржуа из Маре, все контрабандное население Пале-Рояля, а также элегантные фланеры бульваров, почтенные торговки с рынка, мелкие швейки, гризетки в чепчиках с цветами, от которых наши современные корсетницы и перчаточницы сгорели бы со стыда, вся эта река парижского населения прорывалась потоком по бульварам, по улице де ла Пе, по улице Риволи, разливалась целым морем по площади де ла Конкорд, на которой уличные мальчишки прыгали в вырытых по четырем углам ямах, или влезали на будки, которые были украшены аллегорическими венками, затем вливалась на Шанзелизе, образуя водоворот, центр которого просачивался под ноги лошадей Марли, откуда шли два течения – одно направлялось к Этуаль, теперешнему Рон-Пуэн, другое – к набережной де ла Конферанс.

На левом берегу происходил настоящий исход из св. Женевьевы в Гренель: новые бульвары – дю Миди, Люксамбур, Монпарнас, Вожирар, дез Энвалид, набережные от Ботанического сада до Законодательного корпуса, от Монтебелло до университета и архива, в то время помещавшихся на берегу реки за площадью Инвалидов, – все эти дороги были запружены группами веселых студентов и рабочих с портов, которые следовали через хмурое Сен-Жерменское предместье. Эти вереницы прохожих быстро сторонились, когда шли батальоны федератов, в блузах, с палками, вместо обещанных, но не выданных им ружей, эти сомнительные шайки, готовые на насилия и за, и против какой угодно партии.

Но как только раздавался рожок, как только барабанный бой возвещал о регулярном войске, об армейском полке или национальной гвардии, толпа прижималась к стенам домов или к перилам. Офицеры, бывшие в запасе во время Реставрации, снова ожили и, гордясь возвращенными им правами, важно выступали. Солдаты, большинство которых пережило французскую войну, молодые, с загорелыми лицами, шли быстрым шагом, точно, в желчной лихорадке, с устремленным взором на знамена воскресших трех цветов.

В толпе мало раздавалось криков, какой-то безотчетный страх мешал восторгам радости.

Но иногда какой-нибудь ветеран императорской армии с деревянной ногой или с пустым рукавом без руки бросался в ряды, чтобы расцеловать приятеля, и, увлеченный течением, продолжал идти вместе, точно колесо снова захватило его.

В группах слышались слова: Аустерлиц, Ваграм, Шампобер.

За полком бежали уличные мальчишки, без шапок, волосы их так и развевались по ветру, они лезли под ноги лошадей.

– Да здравствует император! – кричали звонкие голоса, к ним присоединялись и голоса взрослых людей.

По словам одного из современников, женщины молчали и, даже улыбаясь галантным офицерам, казались печальными. Вдруг, за четверть часа до полудня, раздались страшные выстрелы пушек.

Вся толпа с площади де ла Конкорд ринулась к решеткам Тюильри.

Тут уже образовались целые изгороди из народа; солдаты заградили проход с террасы к набережной де ла Конферанс, и все эти массы возвышались целым куполом. У всех глаза широко раскрылись, все затаили дыхание… То был Наполеон!

По широкой аллее, на фоне из зелени, от павильона Медичи до площади Пон-Турнан, тянулся кортеж, вышедший со двора Тюильри, весь сияющий на ярком солнце пурпуром, золотом и сталью.

Во главе несется гвардия, звеня кирасами и саблями, с развевающимися султанами, за ними на золотых осях широкая, грузная коронационная карета, запряженная восемью громадными лошадьми, головы которых исчезают под перьями и лентами.

Карету окружают блестящие мундиры, на которых лучи солнца играют разнообразными переливами, настоящие костюмы комедиантов, развевающиеся перья, разлетающееся доломаны, мелькание султанов, пестрота аксельбантов, крестов, звезд.

За ними кирасиры, карабинеры с огненной грудью – все это великолепие издали казалось метеором.

Решетки сада внезапно разверзлись точно от невидимых рук, затем пошло: фырканье лошадей, скрип колес, цвета и отражения, превратившиеся в пестроту калейдоскопа. Сон величия и гордыни.

Толпа казалась нерешительной, скорее удивленной, чем восхищенной, но вот в карете, как в золотой раме, на атласном фоне, точно византийская медаль, появляется римский профиль императора, жирный, мраморный от падающих на него теней перьев. Как! Он не в генеральском мундире, одет капралом, солдатом. А между тем Париж ждет солдата, на солдата возлагает свои надежды.

По команде, сделанной по линии, ружья взбрасываются, штыки поднимаются кверху, и раздается звук стали, напоминающий хлопание бичом; сабли, сверкая на солнце, вынимаются из ножен.

– Да здравствуете император!

На этот раз грандиозная поэзия зрелища, грозный возглас: «На плечо!», брошенный Францией в лице иноземщины, победили все сомнения, всякое резонерство, и радостные крики растут, гремят, превращаются в непрерывное эхо, которому вторят пушки.

– Ней! Да здравствуете Ней!

Это маршал, он скачет подле императорской кареты, из которой ему только что было сказано:

– А я полагал, что вы уже эмигрировали.

По мере проследования конвоя крики удваиваются; крики народа, одобрения, благодарности, надежды носились над полками, раздавались по всему городу, опасения которого превратились в восторг, и в последний раз он подписывал кровью договор с грозным воителем.

На Марсовом поле зрелище было поистине поразительное.

Из двух боковых флигелей Эколь милитер тянулись длинные эстрады, на оконечности одной четверти их круга было оставлено пустое пространство, среди которого возвышалась высокая эстрада, вся убранная красным, с золотыми пчелами, сукном. В глубине, ближе к центральному павильону, возвышался под балдахином трон. В этой ограде помещались братья императора, высшие сановники, шестьсот избирателей-делегатов, генералы, магистраты, эти десять тысяч актеров или зрителей грандиозного, потрясающего спектакля, торжество веры целого народа в одного человека.

Вне этой привилегированной ограды, на обширной окружности Марсова поля, помещался народ, пятьдесят тысяч солдат, императорская гвардия, линейные войска, кавалерия, национальная гвардия, сто пушек, затем по углам разместились федераты со всех концов империи, добровольные делегаты нации, желающей защищаться, затем повсюду народ. Сердца всех потрясены. Перед троном, на который «Те Deum»[19] только что призывал благословение Божие, оратор избирательных коллегий громко провозглашал слова о верности, свободе и независимости.

– Каждый француз – солдат. Победа снова последует за вашими орлами, и враги наши, которые рассчитывали на наши раздоры, скоро пожалеют, что они затеяли с нами дело.

Такие слова всегда воодушевляют души патриотов и от них размягчаются сердца, подавленные страхом.

Хочется верить и верят. Да отчего, в самом деле, и не поверить?

Но вот раздается голос Наполеона, сперва глухой, затем звонкий, как рожок:

– Французы, моя воля – воля народа, мои права – его права. Моя честь, моя слава, мое счастье не могут быть иными, как честью, славою, счастьем Франции!

Затем присяга конституциям империи. Сотни голосов соединились в одном слове почтения и преданности.

В трибунах восседали элегантные дамы в самых роскошных туалетах, с обнаженными шеями, с жемчугами и брильянтами в волосах; кружевные пряные косынки, вышитые золотыми блестками, прикрывали грудь, высоко поднятую длинным лифом; руки были разукрашены браслетами. Умиленные, они приветствовали