Роялистская заговорщица - Жюль Лермина

Никогда еще добровольное шпионство, вознаграждаемое не деньгами, а иной монетой подкупа, не процветало в такой степени с бóльшим бесстыдством, как в период Первой империи. Доносы делались с самого раннего утра; Фуше знал это, и первые приемные часы были для постыдных Иуд.

В особенности в это время, когда судьбы Франции зависели от каприза рока, Фуше был для всех честолюбивых, для всех загнанных оракулом, сфинксом, жрецом, к которому обращались с просьбами, с мольбами, а подчас и с проклятием. Пронесся слух: Наполеон боится его. Тот, который хватал королей за горло, был сдержан с этим пачкуном совести, который допускал всякую бесчестность, всякую подлость, всякое бесстыдство, всякое предательство. Его боялись, значит, в него веровали, и все подлые души стремились в это подземное царство, подобно иным авантюристам, которые проникают в самые мрачные пещеры в надежде найти там клад.

Вопреки обыкновению, в этот день, день важный, Фуше не было дома. Говорили, что он у императора.

В передней разговаривали группами. Разговаривали вполголоса, как всегда, когда передаются какие-нибудь сплетни разных заговоров.

У наружной двери отвратительный с виду швейцар, простодушный по приказанию, сортировал приходящих.

То появлялся старый щеголь в напудренном парике, во французском сюртуке, в шелковых чулках, припрыгивая на своих сухопарых ногах; такой обыкновенно свысока оглядывал швейцара, громко называл свою важную фамилию и гордо проходил мимо. Затем шла очередь толстяка, широкоплечего, со шляпой с большими полями, с седыми лихо закрученными усами, которого швейцар любезно приветствовал:

– Пожалуйте, пожалуйте, герцог скоро будет.

Были тут и люди ничем не замечательные с виду, были и подозрительные, с дерзкими, наглыми лицами, другие как-то жались и осторожно крались, хотя места было кругом достаточно.

Затем шли всевозможные типы буржуа, коммерсантов, поставщиков, тощих и жирных, голодных и сытых, смотря по тому, предстояли ли им дела, или они отошли для них в область прошлого.

Целый особый мир в миниатюре, таящий интриги и обманы.

В приемной все разговаривали шепотом, остерегаясь быть подслушанными.

Говорили о Майском поле, об этой торжественной церемонии, на которую Наполеон пригласил и армию, и народ.

– Интересно знать, – спрашивал кто-то, – как это будет?

– Ничего особенного. Обнародуют голоса по дополнительному акту.

– Будет их немного.

– Будет раздача орлов.

– Первый акт большой трагедии.

– Трагедии славы, если позволите. Франция обретет свою прежнюю силу.

– Или своего короля.

– Любопытно, предстанет ли Наполеон перед народом в своем сером сюртуке? Это произвело бы большой эффект.

– Господа, я говорю на основании достоверных сведений, так как вчера я имел честь провести вечер с графом Отрантским. Мы, представители высшего общества. дали понять его превосходительству, что он должен воздержаться от излишних уступок.

– Этот сброд не сдастся без борьбы, – раздался чей-то резкий голос.

Это был истый бонапартист, которого раздражало пустословие бывшего эмигранта. Затем он стряхнул табак со своего лацкана и добавил:

– Под сбродом я имел в виду народ. Правильно, что власти не компрометируют себя. Император должен быть гарантом известных принципов и потому должен появиться на Майском поле как подобает императору.

В другом месте говорили:

– Значит, война неизбежна?

– Несомненно.

– Я беспокоюсь. Говорят, что союзники берут за основу парижский мирный договор.

– Успокойтесь, они располагают миллионной армией и не будут договариваться с Наполеоном.

– Однако если он откажется от престола в пользу своего сына?

– О чем вы говорите? Где его сын? Императрица во Вьене или еще где… Только Богу и господину Нейпергу это известно…

Выстрелы сигнальной пушки с отеля Инвалидов возвестили, что шесть часов, и прервали разом все разговоры, точно невидимый император произнес свое: Quos ego![18]

Все вздрогнули, некоторые опасались, не сказали ли они чего лишнего, тогда как бронзовые пасти напомнили всем о начале кризиса… Тут были одновременно и вызов, и тревога, и угроза.

В эту минуту на пороге передней показался человек лет пятидесяти, немного выше среднего роста, длинный, сухопарый, слегка сгорбленный и, несмотря худобу, чрезвычайно бодрый, сильный, с бледно-желтым, земляным лицом, очевидно, желчь разлилась в нем или вследствие сдержанного гнева, или чрезмерной усталости. Это было нечто бесцветное, тусклое, матовое. Глаза большие, очень голубые, глубокие, глядели как-то странно, необъяснимо; мысль в них утопала, они не поддавались никакому испытанию. Пятьдесят лет спустя был человек с такими же точно глазами: его звали Троппманн.

А этого звали Фуше, герцог Отрантский.

Эти глаза никогда не оживлялись, они не темнели, не блестели, они были неподвижны, точно из стекла. За ними, ничего не выражающими, все скрывалось.

Фуше видел своих посетителей, не глядя на них.

Затянутый в серый сюртук более темного цвета, чем у его патрона, в большой круглой шляпе, скорее беззаботный, чем грубый, с определенными манерами, свидетельствующими о сознании своей силы, всегда готовый к сопротивлению, Фуше прошел мимо.

Некоторые, более близкие, подходили к нему, но он, точно никого не замечая, не останавливаясь, шел дальше, затем скрылся за дверью, которую за ним запер привратник.

– Господин герцог министр сегодня утром не будет принимать, – объявил появившийся секретарь.

Поднялся всеобщий гул отчаяния. Каждый выражал свои особые права на то, чтобы быть принятым, помимо выражений всеобщего неудовольствия. Но секретарь был неумолим: если угодно, сегодня вечером после Шан-де-Мэ прием будет в 10 часов, до тех пор ни в каком случае.

В эту минуту через толпу пробирались трое мужчин; секретарь ждал их. Один из них был агент, не представляющий из себя ничего особенного. Двое других были Гракх Картам и Жан Шен.

Увидя их, секретарь посторонился, открыл им дверь и сказал:

– Войдите.

– Их пускают, а нас нет…

Картам на пороге двери оглянулся.

– Это что за свора? – спросил он грубо. – Вечный лай на псарне.

И Картам исчез вместе со своим спутником, поразив присутствующих своей выходкой.

Нетерпеливые набросились на привратника, который, выведенный из себя, спросил их:

– Отрубили вы голову королю? Нет? Так чего лезете!

Агент стушевался.

Фуше стоял в своем кабинете.

Он сделал шаг навстречу Картаму, протягивая ему руку.

– Мне не надо твоей руки, – проговорил ворчливым голосом старый член Конвента. – Я не пришел к тебе за милостью, от тебя она мне не нужна. Сегодня ночью по твоему приказанию совершена одна лишняя подлость, ты должен ее поправить.

Совершенно спокойно, с полуулыбкою на устах, Фуше ваял со стола записку:

– На улице Эперон тайное сборище. Старые якобинцы, возвращенные ссыльные, солдаты. Заговор об умерщвлении императора во время Шан-де-Мэ.

– Ложь! – воскликнул Жан Шен.

– Не совсем, положим, – заметил Фуше. – Вас поразило слово «умерщвление», – разве Брут не герой? Не будем разглагольствовать. Итак, мой старый Картам, ты неисправим.

– Да, в деяниях чести, как ты в позорных.

Фуше окончательно