Роялистская заговорщица - Жюль Лермина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Но кто же эта женщина?
– Вы ее тоже знаете, она сегодня ночью… – И он продолжал медленно, устремив взор на Жана Шена: – Пробралась на ваше собрание заговорщиков.
– Ея имя! Ее имя! – воскликнул Жан Шен.
– Маркиза де Люсьен, рожденная де Саллестен, – ответил холодно Фуше.
Жан Шен смертельно побледнел.
– Вот видите, – продолжал Фуше, делая вид, что не знает настоящей причины его волнения, – миллионерша, в родстве с самыми именитыми семьями Франции.
– А если эта женщина предает Францию, что в ее богатстве, в ее имени? – заметил Жан Шен, преодолев свое волнение.
– Людовик XVI тоже был именитого рода, – прибавил Картам.
– Я не жду ничего хорошего от этой женщины… Впрочем, я, кажется, увлекся и рассказал вам больше, чем следовало. Воспользуйтесь этим по своему усмотрению. Теперь вы знаете, что свободны… у меня много дел… Прощайте!
И он направился к двери, чтобы проводить своих собеседников.
– Известно ли тебе, по крайней мере, – спросил Картам, – куда направилась эта продавщица родины?
– Нет, но об этом легко догадаться. Притягательная сила действует на севере. Кстати, какая еще птичка попалась вместе с вами? Я велел его выпустить, не справляясь даже об его имени. Вероятно, волчонок якобинец.
– Не совсем то, – ответил Картам, – дворянин, да еще весьма знатный, славный малый, хотя роялист до чертиков, и отделал же он твою полицию!
– Его имя?
– Виконт де Лорис.
– Вот как! – заметил Фуше самым равнодушным тоном. – Жених маркизы де Люсьен.
Во второй раз Жан Шен переменился в лице. Но Фуше, который торопился выпроводить посетителей, открыл уже дверь; вошел служитель, чтобы проводить их.
– Прощай, Картам, – проговорил Фуше.
– Прощай, Фуше.
Дверь закрылась за ними.
Фуше стоял не двигаясь, устремив взор в стену.
– Черт возьми! – проговорил он. – Недурно устроилось. Роялисты предают и мне благодарны… Якобинцы узнали об этом от меня и примут это во внимание… я уравновесил силы.
XI
Из всех трагических кризисов, через которые прошла Франция, тот, который история назвала именем, не заключающим в себе ни хвалы, ни порицания – кризис Ста дней, один из самых печальных и вместе с тем один из самых своеобразных.
Никогда Франция, обыкновенно столь определенная, сознательная, даже в своих ошибках, в своих увлечениях, не была менее решительна.
В продолжение этих трех месяцев точно не хватало ей равновесия, и какое-то непрерывное колебание нагоняло дремоту на мозг страны.
Странный период: в 1814 году большинство населения приветствовало Бурбонов как освободителей. После всех кровопролитий истощения это был покой, мир! Тому, кто обеспечивал его, оно отдавалось без задней мысли: хартия казалась ему возобновлением либеральных традиций.
Но вот все дореволюционные мертвецы, феодалы, акробаты Людовика XIV и рядом с ними всевозможные ханжи, от которых только требовалось немножко более терпения и лицемерия, порешили силой вернуть Францию в прокрустово ложе, с которого она сбежала, оставив на его железной решетке клочки своего мяса и следы крови.
Эти воскресшие превратились в подстрекателей, махали своими саванами вместо знамен, приказывая всем следовать за ними, и тому, кого вчера еще ненавидели, которого вчера еще страшились, Наполеону, стоило только проявить свою смелость, чтобы Реставрация, это ничтожество, воздвигнутое ни на чем, рухнуло.
Но в эти несколько месяцев Франция забыла, чем был император.
Обманывая сама себя, принимая мечты за действительность, она убедила себя, что человек, который вернулся, был не тот, который уехал: остров Эльба сотворил это чудо, это превращение самого отвратительного деспота в самого кроткого освободителя.
Для наивной массы это было торжество веры – пришествие Мессии.
Но политики не так относились к положению вещей: они требовали немедленно политического равновесия, учреждения парламента, подчинения исполнительной власти власти законодательной. Настала непроглядная ночь, все требовали света, света полного, мгновенного, ослепительного.
Наполеон, в высшей степени проникнутый диктаторским чувством, усиливавшимся уверенностью в том, что он один в состоянии отвратить опасность, сперва сопротивлялся, потом не выдержал; он согласился на уступки, которые могли быть только временными; он слишком хорошо знал людей, чтобы не понять, что раз он явится победителем, любые сопротивления легко устраняются при помощи плебисцита или голосованием без всяких записок, а после победы он легко справится с беспокойным либерализмом. Если же он побежден, к чему же тогда бороться? Он знал заранее свой приговор.
Настоящая борьба должна была происходить на почве определенной, вполне выясненной: победа или поражение.
Политики, для которых свобода заключалась в допущениях к правительственным функциям, в свою очередь очень дешево ценили победу: они в сто раз больше были бы довольны каким-нибудь трактатом, который бы избавил их от Наполеона. Народ, более искренний, еще раз разочаровавшийся в Бурбонах, когда разглядел их поближе, напуганный, полный ненависти к иноземцам, от которых он едва избавился, был готов на все жертвы, лишь бы одержать победу: прежде всего сокрушить коалицию, а уж потом разобраться семейным образом во внутренних делах.
С одной стороны интриги, с другой – безрассудный энтузиазм: чем разрешить все это, как не войной – случайно вытащенный жребий. Плебисцит, которому предстояло одобрить этот прибавочный акт, сознавал незаконнорожденность такого положения; подписалось не более 130 тысяч голосов. Тем не менее акт был утвержден, но к нему отнеслись с тем равнодушием, которое доказало, как мало значения придавали формальности, требовавшейся близорукими политиками. Наполеон знал, что окружен предателями и недоброжелателями; он уличил Фуше в интригах с иноземщиной, но он терпел его в своих расчетах на будущее. Его теребили все его советчики, предавая его самым преступным образом – одни сознательно, другие по глупости. Он все выносил, все эти тирании, которые считал для себя оскорбительными, хотя он иногда и скрывал это под формой особой почтительности – в надежде воздать за все после успеха.
1 июня 1815 года явилось апофеозом его популярности.
Он, по выражению папы, комедиант и трагик, собрался победить толпу своим величием, увлечь ее апофеозом свой силы, тронуть ее опасностью отчизны.
С утра пушечная пальба сзывала народ на улицы и площади.
Этой великолепной театральной обстановке, одни декорации которой долженствовали тронуть все сердца, погода как нельзя более благоприятствовала.
Все было залито лучами яркого июньского солнца.
Париж, воодушевленный скорее любопытством, чем радостью, скорее взволнованный, чем растроганный, принял праздничный вид. Рабочие
