Преступление и наказание в английской общественной мысли XVIII века: очерки интеллектуальной истории - Ирина Мариковна Эрлихсон

жизни и смерти, по выражению Ю.М. Лотмана, этой вечной и внесоциальной сущности. Р. Лэтам обозначил данное явление «потребительским вампиризмом». По мнению ученого, капиталистический строй с идеологией потребительского стремления формирует у человека вампирические наклонности, в том числе, вуайеризм[327]. Феномен популярности «ньюгейтских историй» отчасти родственен ажиотажу вокруг современных реалити-шоу: «Внимание зрителей приковано к безобразному, анормальному – параллельному миру, в котором происходит разрушение человеческих связей и человеческого достоинства. Общественный интерес к «частным драмам», как правило, отталкивающим и постыдным, свидетельствует о том, что медиа выполняют коллективную психотерапевтическую функцию, от противного формируют нежелание жить так, как живут персонажи, конструируют способы повседневного взаимодействия, отчасти изживают комплексы, фобии, позволяя сопоставить свой опыт с опытом, пережитым другими»[328]. В свете классификации «поклонников преступности», предложенной вышеупомянутым Дж. Ормсби, «Календарь» предназначался тем, для которых преступник обладал порочной притягательностью: «Они испытывают глубокий интерес к тому, что он говорит и делает, что он сказал и сделал, – они испытывают неутолимую жажду знать, каково состояние его здоровья, что он ел на завтрак, как он относится к инвалидам, каков цвет его волос и глаз, его рост, его привычки, его образ мыслей… они не желают смягчить ни на йоту приговор преступников или улучшить их положение. Чем строже наказание, тем более они довольны – только сообщите им все мельчайшие подробности»[329].

Притягивая читателей интимными подробностями жизни преступников, ньюгейтские истории также выполняли назидательную функцию, напоминая о неизбежности наказания и обязательном раскаянии преступника. Морализаторская составляющая создала «Календарю» репутацию чтения, возвышающего дух, и он нередко занимал почетное место на книжных полках рядом с Библией. Биографии преступников были шаблонно-ходульными, в содержательном плане представляя последовательно изложенный набор структурных элементов: жизнь, детали преступлений, признание, раскаяние и приведение приговора в исполнение. Здесь явно прослеживается преемственность с воровским памфлетом, который по справедливому замечанию

В.Н. Карначук, «не только не дидактичен, но и не психологичен, мотивировки выбора преступного жизненного пути вполне стандартны (юность, смелость и дерзость, забвение слова Господня) и в целом не вызывают особого интереса у автора»[330]. Сочетание дидактических рассуждений и нарративных отрывков собственно и составляют композиционную структуру каждой биографии в пропорции, отвечающей таким критериям как провокационность материала, неординарность личности преступника и степень его несоответствия общепринятым социальным нормам. Для усиления эффекта биографическое повествование в отдельных случаях сопровождалось банальными философско-моральными «эссе» о природе любви, дружбы, верности, довольно неуклюжими стихотворными опытами, а иногда визуальными изображениями фигурантов преступления. Здесь прослеживается попытка учесть вкусы разных слоев населения. С одной стороны, позиционируется адресация к рациональному субъекту: «Идеи – это нити, из которых соткан человеческий интеллект, без которой удовольствие и боль были бы слабыми и мимолетными ощущениями. Люди, у которых нет общих идей или универсальных принципов и которые действуют под влиянием примитивных аффектов, приобретают привычку быстро и небрежно сравнивать ряд объектов и формировать ложные умозаключения; в результате следствия их поступков воспринимаются ими менее разрушительными и неизбежными»[331]. С другой стороны, форма подачи информации, направленная на синтез в коллективном сознании идей преступления и наказания в их причинно-следственной связи, осуществлялась путем апелляции скорее к чувственному восприятию, чем к логическому мышлению: «… первичная функция – воздействие, захват внимания, впечатление и очарование. При этом визуальные образы фокусируют внимание на изменчивых желаниях человека, утоляют его воображаемое отношение с тем, что ему недостает, или с тем, что ему недоступно»[332]. Этим можно объяснить кажущийся парадокс: назидательный урок, который должен быть вынесен читателем после знакомства с пагубными примерами асоциального поведения, порой меркнет на фоне романтического флера вокруг персонажей, нарисованных не без авторской симпатии.

В таком контексте «Календарь» представляется эффективным и тонким инструментом идеологического контроля, способом воспитывать массы, намеренно упрощая и схематизируя содержание, дабы интегрировать в их сознание идею о незыблемости основ правосудия и социальных норм. «Мы представляем наш скромный труд на суд общественности, нимало не сомневаясь, что после внимательного прочтения его сочтут пригодным для ограждения юных умов от порочных соблазнов и поддержания общего блага, – так декларировал неизвестный автор предисловия к изданию 1780 г.[333] Тон Э. Нэппа и У. Балдвина более сух и прагматичен: «Усилению идеи наказания способствует запись историй правонарушителей: в этом свете следующая криминальная хронология окажется полезной для представителей всех сословий, ибо на ее страницах запечатлены самые разные примеры, в том числе и тех, кто оказались недостойными своего происхождения, богатства и образования»[334].

Издатели «Ньюгейсткого календаря» уловили новые тенденции общественной психологии и положили ее в основу выверенной и успешной коммерческой стратегии, исходя вполне рациональной мотивации получения прибыли. У «Ньюгейтского календаря» был огромный рынок сбыта, еще начиная с того времени, когда дешевые листки продавались на ярмарках и во время публичных казней в Лондоне. Когда же предприимчивые издатели решили объединить преступные биографии в альманах, то тома в роскошном переплете нашли свое место в библиотеках благородных аристократов и респектабельных буржуа. Литературная мода на криминальные истории оказалась долговременной и устойчивой: «Календарь» переиздавался в течение всего XIX в., породив особый жанр детективной литературы под названием «Ньюгейтский роман».

Глава 2

Анатомия преступления в поздней публицистике Даниэля Дефо (1720-е гг.)

Вот Лондон: слеп, годами сломлен, нищ,

Средь улиц Вавилонских

Ведет его дитя;

И слезы с бороды его стекают…

У. Блейк

В 1729 г. под псевдонимом Эндрю Моретон, эсквайр[335] выходит памфлет «Вторичные мысли – самые лучшие, или совершенствование последней схемы по предотвращению уличных разбоев»[336], принадлежащий перу Даниэля Дефо. Дефо часто надевал маски, выражая точки зрения представителей различных классов и общественных групп, что позволило назвать его одним «из наиболее хамелеоноподобных английских авторов»[337]. Образ Моретона приобрел высокую популярность у читательской аудитории, и даже разоблаченный своими оппонентами уже в 1725 г., он впоследствии прибегал к ней, в том числе и для того, чтобы повысить продажи. Маска пожилого буржуа, ревнителя и апологета традиционных ценностей среднего класса, была очень символична, так как именно в начале 1720-х гг. жизнь писателя начала меняться. Почтенный джентльмен, обремененный многочисленным потомством (два взрослых сына – Даниил и Бенджамин, и три дочери на выданье – Мария, Ханна, София), он перешел шестидесятилетний рубеж и стремился укрепить реноме успешного профессионального автора, окончательно очистив имя и репутацию от ассоциаций с Граб-стрит.

Он приобретает респектабельный особняк с четырьмя акрами садов в Сток-Ньюингтоне, в четырех милях к северу от Лондона, организует небольшой розничный бизнес по