Повести - Юрий Алексеевич Ковалёв

Григорий тогда расположился на спинках скамеек, стоящих друг от друга сантиметрах в сорока. Утром он сам недоуменно крутил головой, глядя на свое ложе: как он мог спать здесь? Нынешняя его «спальня» по сравнению с той выглядела просто царской.

Утром, с трудом выбравшись из кабины, долго и старательно приседал, зная, что без этого не сделает и шагу. Бросал взгляд на горы, подпирающие небо. Будто тоже замерзшие за ночь облака жались к горам, подставляя еще невидимому с земли солнцу свои иззябшие бока. И, согреваясь, наливались розоватым светом.

Григорий хватал полотенце и вприпрыжку мчался к речке, не чувствуя, как острый галечник впивается в пятки. Тропинка вилась у подножия холма, рыжевато-серого и гладкого, точно огромный валун. На самой вершине его, кисточкой на феске, торчал огромный карагач. Как там появилось дерево? Кто посадил его?

Григорий с Головановым специально лазали посмотреть, как растет дерево. Исцарапались, взбираясь по крутым склонам, посидели в тени карагача и спустились вниз, удивляясь этой выдумке природы.

Река уже издали встречала его недовольным ворчанием на перекатах, ледяной россыпью брызг у водопада.

— Не надо сердиться, старушка, — приговаривал Григорий, — солнце встает, сейчас отогреемся.

Влево от тропинки над небольшим омутом нависал куст шиповника. Прежде чем спуститься к речке, Григорий обязательно должен был посмотреть на воду через куст.

— Такого сочетания красок нарочно не придумаешь, — сказал он как-то Голованову. — Темно-зеленая, словно морская, вода и ярко-красные ягоды. Смотри!

— Действительно, здорово! — согласился Иван.

Держась за привязанную к камню проволоку, Григорий окунался несколько раз, чувствуя, что если сейчас же не вылезет, то превратится в сосульку.

Прямо на машине он подъезжал к столовой. Так громко назывались врытые в землю под открытым небом целый день дымящиеся котлы и вытянувшиеся поодаль столы со скамейками, сколоченными из неструганной «сороковки». Заглушив мотор, оглядывался по сторонам — ждет его Иван или нет — и только после этого нехотя спускался на землю: нога еще побаливала, и каждый лишний шаг давался с трудом.

Две встречи

Обычно, когда выпадал день отдыха, Григорий один или вместе с Головановым, захватив удочки, с утра уходил вверх по реке, где было облюбовано хорошее местечко. Правда, уловом они никогда похвастаться не могли, а иногда и вообще удочки не разматывали, ударившись в воспоминания.

А сегодня — хоть и выходной, но Иван в поездке, и Григорий пошел в поселок купить кое-что из мелочей, в первую очередь мыло. Возле «универмага» — снятого с колес автофургона, спрятавшегося среди штабелей порожних ящиков, — Корсакова окликнули.

— Эй, солдатик, — услышал он, — чего же ты, браток, мимо проходишь? У нас, фронтовиков, так не водится! А ну, давай жми сюда, на огонек!

Григорий оглянулся и никого не увидел. «Наверное, не меня», — подумал он. Но не успел сделать и шага, как его снова заставил обернуться тот же голос.

— Не туда смотришь, пехота! Давай спускайся с небес на землю, здесь и встретимся! А солдатам за встречу по уставу выпить положено! Вот я и похмелюсь заодно!

Вначале Григорий подумал, что подзагулявший работяга уселся прямо на земле, не обращая внимания на недавно прошедший дождь, превративший дорогу в месиво. Но, подойдя поближе, он почувствовал, как кровь горячей волной плеснула в лицо. Окликнувший Григория человек действительно сидел на мокрой земле: стоять он не мог, у него не было обеих ног...

Григорий молча, с чувством какой-то неосознанной вины перед этим человеком, стоял, не зная, что сказать, и понимая, что своим молчанием может обидеть инвалида.

Тот сам пришел ему на выручку.

— Что глядишь и молчишь? Не узнаешь, что ль? — и недобро засмеялся. — Так меня мало кто узнавать стал! Жена и та не признала, как пришел с фронта вот таким, — хлопнул он себя по обтягивающей обрубки ног порыжевшей исцарапанной клеенке. — Мать вот только одна... Да и та, — голос его зазвучал глухо, — сегодня узнала сыночка, а завтра он ее на погост проводил... От радости... не выдержала, что вернулся ее единственный... Ну, чего уши развесил, стоишь столб-столбом. Рад, что ноги есть? А есть — так дуй мигом за «полфедором». Не видишь, у солдата душа горит! Эх ты, пехота! Сто километров пройдешь — и еще охота!

Григория как ветром сдуло, он был рад, что хоть на какое-то время побудет один, придет в себя после этой встречи. «Ведь я тоже мог быть таким!» — сразу же мелькнула мысль и тут же уступила место другой — стыду перед человеком, что Григорий смотрит на него сверху вниз, как на маленького, хотя тот ни ростом, ни возрастом не уступит Корсакову.

— А где мы выпьем ее? — чуть не заискивающе проговорил Григорий, протягивая инвалиду бутылку.

— Было бы что! — весело подмигнул тот. — У бога места много! Бери ящик, садись. Или ты больше по ресторанам привык? Официанты, музыка, белые салфеточки, хрустальные рюмки, а?

— Не был я там ни разу, — честно признался Григорий. — А надо хоть для интереса зайти, узнать, что к чему и почему...

— Пока зайдешь, а здесь уже все готово... — оборвал его инвалид. — На, опрокинь, — протянул инвалид Григорию почти полный стакан, — а это тебе закусь первый сорт, — подал он головку лука. — И мне еще одна осталась...

Пить Григорию не хотелось, но чтобы не обидеть нового знакомого, он храбро поднес стакан ко рту и единым духом опорожнил его.

— Молодца! — похвалил Степан. — Сразу видать — фронтовик. Ты где воевал-то? На каком фронте? Кровь-то видел свою?

Нюхая лук, Григорий коротко отвечал на сыпавшиеся вопросы. Степан налил себе стакан, посмотрел через него на свет, пошептал что-то и заученным, ухарским движением выплеснул содержимое в рот.

— Словно Иисус Христос в лаптях по душе прошел, — со вздохом облегчения проговорил Степан и, довольно крякнув, погладил себя по груди. — Вот теперь порядочек в танковых частях!

Он откинулся спиной к штабелю, уперся затылком в ящик, закрыл глаза. А когда снова открыл их, Григорий поразился: лицо Степана было совершенно пьяным, тело обмякло, язык плохо повиновался.

— Ты, наверное, думаешь, вот еще... забулдыга... навязался на мою голову... Правильно!.. Забулдыга я! А почему? Вот ты обозвал меня забулдыгой...

Григорий сделал протестующий жест рукой: он же не проронил ни слова! Но Степан