Повести - Юрий Алексеевич Ковалёв

чем она, хотя я и гость... Но если хозяин может говорить, что хочет, то почему гостю не сказать то, чего он не может не сказать? А? — рявкнул Корсаков. Мещеряков попятился, испуганно глядя на побледневшего парня. — Знаете, что я должен сейчас сказать?

— Знаю, знаю, — заторопился тот, — но только успокойся, Гриша, давай посидим еще, выпьем, вспомним старину...

— Таких, как вы... Ой, чуть не сказал «доктор»... Какой вы доктор? Позор белому халату! Слышите? И я еще приду сюда, но не как гость! Слышите? И увижу больничные палаты здесь! Сколько их должно быть? Шесть? Шесть и будет!

Глаза Мещерякова испуганно бегали по лицу Григория, побелевшие щеки отвисли, дрожащие пальцы жадно ощупывали кромку стола. И только когда за гостем, жалобно охнув, захлопнулась дверь, из груди Мещерякова вырвался вздох облегчения.

— Вот это пригласил гостеньку... Угадал... Выбрал одного из тыщи... Ничего не скажешь, выбрал... — в растерянности проговорил он. — Да-а... От такого всего ожидать можно... Как бы мне это хлебосольство боком не вышло... Влипнешь ни за что, ни про что...

И все мы — люди...

Яростно размахивая руками, Григорий почти бежал по уже опустевшим улицам. Ему хотелось как можно скорее захлопнуть за собой массивную дверцу самосвала, услышать натруженный скрип сиденья. Может быть, хоть тогда удастся избавиться от злой дрожи, крапивой обжигающей тело. И только когда на спуске к «своему дому» он поскользнулся, пошел тише.

Но нервное возбуждение не проходило, и воздуха по-прежнему не хватало. Григорий шел, мысленно повторяя разговор с Мещеряковым, и теперь он все больше и больше злился на себя.

«...Вел себя, как мальчишка! — негодовал Корсаков, давая выход обуревавшим его чувствам. — Развесил уши. Живет же такая дрянь рядом с нами! И ничего! — продолжало кипеть в груди у Корсакова. — Ходит, улыбается, за ручку при встречах здоровается... Со стороны посмотри — человек человеком. А чуть глубже копни — хищник! Только что на двух ногах... Подожди, подожди... А чего это ты только сейчас разошелся? — вдруг словно со стороны услышал Григорий. — Или до тебя, как до жирафа из анекдота, все потом доходит? Чего же ты там дал себе и в лицо, и в душу наплевать? — щеки полыхнули пожаром. Григорий замедлил шаг. — Вернуться? Сказать все, что думаю о нем? Но ведь он может просто послать меня, скажет, что все было по пьянке и — концы в воду... Что надо мной посмеется, — черт с ним, смех таких, как он, меня не ужалит. Дела их жалят, то, что живут они еще на белом свете — вот что жалит! — И чуть не стукнулся лбом о борт самосвала. — Уже дошел... И не заметил как...»

Сон не шел к Григорию, и он впервые за много ночей почувствовал, какие жесткие пружины у сиденья.

«Что же делать? В детстве все легче решать: стукнул кулаком в нос или из рогатки между лопаток запустил и — можете жаловаться! А сейчас за рогатку не возьмешься, да и кулаком очень не потрясешь... Пойти в местком, к Трофимову? Рассказать обо всем? Пусть с Мещерякова снимут не только белый халат, но все, все! Пусть он в чем мать родила покажется людям? Пусть его хорошенько разглядят все! А вдруг и еще есть такие! Нет! К Трофимову не пойду... Откровенного разговора с ним не получится».

Григорию вспомнился его первый приход в местком, вскоре после приезда на стройку. Откровенно говоря, ему очень не хотелось идти туда, было просто стыдно показывать профсоюзный билет, в котором марки были наклеены только на одной страничке, — когда Григорий работал совхозным «надомником». В сельпо же профсоюза нет, и билет Корсакова лежал спокойненько среди бумаг матери до самого приезда на стройку. И теперь уже — хочешь не хочешь — а нужно было идти становиться на учет.

Раньше Григорий видел Трофимова мельком, издали, и то всего несколько раз, а разговаривать не приходилось. И тут, в снятом с колес вагончике, где размещался местком, он впервые остался с глазу на глаз с «профсоюзным начальством», как называли Трофимова на базе. Трофимов внимательно рассматривал профсоюзный билет Корсакова, не поднимая на посетителя глаз. «Лицо доброе... домашнее, — подумал Григорий. — Вот только уж очень полный он... рыхлый... А может, это от сердца? И лицо одутловатое, словно отекшее... Наверное, от сердца... Старые работники — почти все сердечники. Сколько им досталось и достается! Все на них лежит!»

Мысли Корсакова прервал неожиданно раздавшийся смех. Григорий нахмурился: приближалось начало неприятного разговора.

А Трофимов, укоризненно покачивая головой, глядя в упор на Корсакова, продолжал смеяться. Веселые морщинки сбежались ко рту, глазам, прячась за выпуклыми тяжелыми стеклами очков; рука, с зажатым в ней профсоюзным билетом, весело выплясывала на столе, в смехе колыхалось тело, дребезжал стакан, прижавшись к пустому графину, будто его тоже заразил безудержным весельем хозяин кабинета.

А Корсакову совсем не было весело. Каким-то шестым чувством он ощутил в этом веселье фальшь. И вдруг он увидел глаза, глаза Трофимова, прячущиеся за стеклами очков! Все смеялось в хозяине, только глаза продолжали оставаться серьезными, ощупывая Корсакова с головы до ног.

Григорий невольно передернул плечами — смеющееся лицо и неподвижные, безжизненные глаза казались совсем чужими.

Смех оборвался так же неожиданно, как и послышался, только в покачивании головы виделся все тот же молчаливый укор.

— Как говорят, ввел ты меня в грех, Корсаков, — наконец, проговорил Трофимов, поудобнее устраиваясь в кресле. — Плакать надо, а ты меня смеяться заставил...

Григорий считал, что у Трофимова голос под стать его фигуре. А голос оказался высоким, с женскими нотками, только частушки на вечеринках тянуть.

— Зачем плакать? — недоуменно спросил Григорий.

Трофимов по-женски всплеснул руками, и Корсаков опять про себя отметил, что и пальцы у него, как у женщины, пухлые, мягкие.

— Святая простота! Он еще не понимает! У самого, наверное, детей, что в детском саду, а туда же — глядит ребеночком... Вот, считай, — посуровел голос у Трофимова, — только садись ближе, а то еще со счета собьемся...

Григорий послушно придвинулся.

— Ты в свой профсоюзный билет заглядывал когда-нибудь? Сиди, сиди, не дергайся, — строго прихлопнул ладонью по столу Трофимов, — мне вопросы задавать по штату положено... И ответы на них тоже получать положено... Вот ты и отвечай. Не с девушкой на танцах беседуешь, а с председателем