Гайда! - Нина Николаевна Колядина

– Если все обойдется, может, к Пасхе совсем от армии освобожусь. Я ведь тебе еще в прошлый раз говорил, что есть приказ наркома по военным делам об увольнении из армии всех солдат, кому 36 лет исполнилось. Я под эту категорию попадаю…

Он сделал еще несколько глубоких затяжек, потом встал со стула, подошел к окну, за которым уже начали сгущаться сумерки, и, повернувшись к сыну спиной, заговорил с ним странным – каким-то надтреснутым, хрипловатым, как будто не своим собственным – голосом:

– Адя, ты ведь уже совсем большой, с тобой можно разговаривать как с взрослым. Я тебя вот что хочу спросить… Скажи мне, пожалуйста, только честно, – у нее кто-нибудь есть?

Аркаша, в голове которого все еще крутились мысли о чехословацких легионерах, не сразу догадался, о чем, вернее, о ком, идет речь, и едва удержал за зубами чуть было не сорвавшийся с языка вопрос: «У кого?» Слава богу, вовремя спохватился. Но от наступившего прозрения в его душе зародилось такое смятение, что он разволновался не меньше отца, заговорившего с ним на столь щекотливую тему. На глазах мальчика вдруг навернулись слезы, на лице появилась какая-то детская растерянность, и вместо того, чтобы подумать, как ответить на заданный ему вопрос, он некоторое время молча радовался, что в комнате сделалось почти совсем темно и что папочка стоит к нему спиной и не видит дурацкого выражения, появившегося на его лице.

Потом он так же молча пожал плечами, но сообразив, что отец не может видеть и этого его естественного телодвижения, говорящего о неуверенности сына, подтвердил, наконец, свой жест словами:

– Не знаю, папочка.

Минуту-другую оба молчали. Затем Петр Исидорович затушил папиросу, повернулся к Аркадию лицом и уже своим обычным – «нормальным» голосом сказал:

– Адя, я хочу, чтобы ты запомнил очень важную вещь: что бы ни случилось, что бы ни произошло между мной и мамой, я всегда буду с вами, потому что я люблю вас больше всех на свете, потому что у меня никого нет, кроме вас – тебя и девочек. Даже если мы будем жить отдельно, в разных домах – а скорее всего, так и будет, – видеться мы будем столько, сколько вы захотите и сколько захочу я. Передай это Талочке, когда вернешься домой. Я и сам это ей скажу, как только приеду. А Оля и Катя еще маленькие, когда подрастут, сами все поймут.

Петр Исидорович замолчал. Аркаша стоял на месте как вкопанный, не зная, как реагировать на слова отца. Тот скрутил еще одну папиросу и снова закурил. На этот раз прямо за столом, не подходя к окну. Выпустив несколько колечек дыма, он продолжил:

– Ну, а мама… Пусть живет как хочет. И бог ей судья… В конце концов, я тоже не каменный…

На следующий день по дороге на станцию – он уезжал вечерним поездом – Аркадий наблюдал ту же картину, что и в день своего приезда в Пензу: группы солдат, говорящих на иностранном языке, сложенные штабелями винтовки, огромное количество вагонов на железнодорожных путях. Но на этот раз обстановка в городе не вызывала у него особых эмоций. То ли потому, что смысл происходящего был ему известен и понятен, то ли – потому что голова его была занята совсем другими мыслями.

Отыскав свободное место в вагоне третьего класса, Аркадий разделся, скрутил валиком куртку и положил ее под шею – и сидеть удобнее, и не сопрут, если вдруг заснет. Он закрыл глаза и, не обращая внимания на происходящую вокруг суету, начал разбирать по пунктикам свою уже состоявшуюся поездку в Пензу. Пунктов, в общем-то, было всего два:

Ситуация в городе в связи с дислокацией в нем чехословацкого корпуса и его дальнейшая судьба.

Отношения между родителями. Надо было выяснить причину их разлада, чтобы как-то постараться ее устранить.

Похоже, последнее ему не удалось. Аркадий корил себя за то, что во время вчерашнего разговора с отцом повел себя как маленький ребенок: слова не смог вымолвить и даже чуть не разревелся. А ведь отец хотел поговорить с ним как мужчина с мужчиной!

Конечно, вопрос этот – про маму: есть ли у нее кто-нибудь? – сразу сбил его с толку. Очень уж он неожиданный. Мальчик даже представить себе не мог рядом с матерью какого-то другого мужчину. Ну, а если предположить, что такой мужчина появился в ее жизни, то, во всяком случае, в их доме его никто никогда не видел.

«А что там Талка говорила про Субботина? – напрягся вдруг Аркаша, вспомнив свой недавний разговор с сестрой. – Будто бы они с Зиной Субботиной видели маму вместе с Шуркой. Вроде как, свидание у них было…»

Тогда он только посмеялся над девчонками – надо же такое выдумать: свидание! Ну, постояли где-то там мама с Шуркой несколько минут, поговорили. У них что – тем для разговора нет? Шурка, как и их отец, всю войну прошел. И он тоже большевик! При Керенском даже четыре месяца в тюрьме сидел за большевистскую агитацию в армии, пока его после октября не освободили. Зина ведь сестра его родная, все это знает, и такую ерунду про брата болтает!

И вообще у Шурки жена есть – Евгения, на телеграфе работает. Она столько лет его с фронта ждала! И потом – если уж на то пошло – молодой больно Субботин для их матери. Она ведь лет на десять его старше, или около того. У нее детей четверо, а у Субботиных одного даже нет – из-за войны родить не успели.

«В общем, ерунда все это», – поразмыслив над девчачьей болтовней, сделал вывод Аркаша.

Потом ему почему-то вспомнились слова Тали о матери: «Никогда ее не прощу!» Почему сестра так сказала? Может, знала что-то такое, чего не знал он, ее старший брат?

«А что если, и правда, Субботин?» – подумал Аркадий и тут же отбросил это предположение как бредовое.

Он посмотрел в окно поезда, за которым начинало смеркаться, и только сейчас увидел, что состав давно уже набрал скорость. В вагоне было многолюдно, грязно и душно. Многие мужики дымили. Аркадию почему-то вдруг вспомнился сон, который приснился ему в Пензе.

«Вот бы оказаться сейчас в вагоне из этого сна! Занавесочки на окнах чистенькие, накрахмаленные, в купе никаких чужих людей, только мама, папа и сестры, – размечтался он. – Правда, Оля плачет… Но она ведь своя. И, в конце концов, ее кто-нибудь успокоит…»

Аркаша снова представил себе картинку из разволновавшего его сновидения – такого красочного, явственного, что, казалось, будто это и не сон вовсе, а самая настоящая реальность, только почему-то временно исчезнувшая