Гайда! - Нина Николаевна Колядина

«Хоть бы папочка поскорее пришел, – подумал Аркаша. – Поговорили бы обо всем. Решили бы, как нам всем дальше жить. Может, все еще и наладится…»

Он сложил на столе руки, как делал это восьмилетним мальчиком еще в приготовительной школе, и положил на них голову. Мысли в ней крутились не самые радужные…

То, что между родителями происходит что-то неладное, он понял еще зимой. А может, все началось даже раньше – в конце осени. Просто сначала он этого не замечал. Правда, когда в октябре к ним приезжал Кузьма Васильевич от папы, удивился, что мама не выразила такого восторга, как он и Таля. Олю и Катю Аркаша в расчет не брал – они еще маленькие. Даже тетя всплакнула от радости. А вот мама почему-то особого волнения не проявила. Они с Талей, которая тоже это заметила, списали все на мамину занятость на работе, на усталость да на ее обычную сдержанность.

Потом брат с сестрой стали замечать, что у Натальи Аркадьевны меняется характер: обычно строгая, требовательная к детям, она становилась все более равнодушной, порой даже безучастной и к ним, и ко всему, что происходило вокруг. Даже Аркашу перестала ругать, когда он начал пропускать занятия в училище. Нет, конечно, причины на то у него были уважительные: то в Совет надо зайти, то в большевистский клуб, то в редакцию «Молота», но никаких объяснений от сына мать даже не требовала, чего раньше и представить было невозможно.

– Адик, посмотри сюда, – сказала как-то Таля, протягивая брату исписанный знакомым почерком листок бумаги.

– Ну, смотрю. Это папино письмо. Ты хочешь, чтобы я его прочитал? – удивился Аркадий. – Ты ведь мне его уже показывала.

– Адик, посмотри еще раз! – не отставала девочка. – Обрати внимание на последние строчки!

Аркаша взял листок и вслух прочитал:

– «Крепко целую тебя, моя дочурка. Поцелуй за меня Адю, Олю и Катю, а также тетю».

– Ну, и чего тебе тут не ясно? – начал было возмущаться Аркаша, но осекся, так и не произнеся больше ни единого слова.

– Ясно? – тихо спросила брата Таля.

– Ясно, – ответил тот. – Ясно, что маму он уже не целует. Раньше никогда такого не было.

Какое-то время оба в растерянности молчали. Потом Аркаша посмотрел в глаза сестры – такие же светлые, как у него самого и у их отца, – и твердым голосом произнес:

– Не знаю, чем все это кончится. Но в одном я уверен точно – папа ни в чем не виноват!

Лицо девочки нахмурилось, тонкие, цвета спелой пшеницы брови сошлись на переносице, губы начали нервно подергиваться.

– Никогда ее не прощу! – воскликнула Таля.

По ее щекам покатились крупные слезы…

«Ну почему, почему все это происходит с нами? Ведь нам было так хорошо всем вместе, пока папа не ушел на фронт! – предавался размышлениям Аркаша, не замечая, что рукава рубашки, на которых лежит его голова, постепенно становятся мокрыми. – Неужели эта проклятая война во всем виновата? А может, дело вовсе не в ней, а в чем-то другом? Тогда в чем?»

Его веки начали слипаться, и Аркаша подумал о том, что надо бы все же перебраться из-за стола на папину кровать и как следует выспаться. В поезде он почти не спал. Состав несколько раз останавливался на разных станциях, одни пассажиры выходили из вагона, другие заходили в него, шебуршали, раскладывая свои вещи, громко разговаривали, курили. Где-то плакал ребенок.

Аркаша хотел подняться со стула, чтобы лечь в постель, но не смог пошевелить ни рукой, ни ногой. Ему почему-то показалось, что детский плач становится все громче и громче, и вот уже возле его уха раздается оглушительное «уа, уа, уа…»

Мальчику ужасно хочется спать, но разве уснешь под такие вопли?

«Чей же это младенец так орет? Где же его родители, почему не успокоят крикуна?» – недоумевает Аркаша и с удивлением замечает, что он почему-то опять в поезде, только совсем в другом вагоне, и за окном вовсе не зимний и даже не весенний пейзаж.

Перед его глазами мелькают пшеничные поля, зеленые деревья, извилистые речушки и еще много чего интересного. Аркаша отрывает взгляд от окна, поворачивает голову в сторону, откуда доносится плач, и видит рядом с собой плетеную люльку, края которой прикрыты белой, отороченной кружевами материей. Именно из плетенки, на дне которой лежит крошечный младенец, завернутый в светло-зеленую с розовыми цветочками фланелевую ткань, доносится этот душераздирающий крик.

Аркаша обводит взглядом купе и замечает своих родителей. Мама, облаченная в свое любимое синее платье с белым, под горлышко воротничком и мелкими пуговичками под ним, сидит на одной с мальчиком скамье – с другой стороны люльки, в которой надрывается ребенок. Папа – как всегда летом в рубахе-косоворотке и серых брюках – напротив них. На коленях Петра Исидоровича, обхватив его за шею, уютно устроилась светленькая девочка лет трех, одетая в легкое, украшенное кружевами и бантиками белое платьице.

Аркаша узнает в девочке Талю и не может понять, почему она такая маленькая. Если сестренке годика три, тогда сколько же ему? И кто же заливается громким плачем в люльке? Получается, что Оля! Когда Тале было чуть больше трех, а ему – четыре с половиной года, она только-только появилась на свет.

Странно, что никто не успокаивает малышку! Ну, ладно папа – у него на руках Талочка. Но почему бездействует мама? Аркаша смотрит на мать и удивляется случившимся с ней переменам – всегда живой, искрящийся взгляд ее красивых, обрамленных черными ресницами глаз кажется холодным и потухшим. Лишь чуть приподнятые будто в легком недоумении брови едва заметно подрагивают и придают ее бледному, неподвижному лицу выражение, в котором читается один единственный вопрос: «Как мне жить дальше?»

Мальчик снова переводит взгляд на отца – у того тоже какой-то странный, подавленный вид. Попытка заговорить с родителями ни к чему не приводит: язык не слушается Аркашу, он не может произнести ни «папа», ни «мама».

Все быстрее и быстрее стучат колеса поезда. И вот он уже мчится на всех парах, стремительно унося сидящих в нем людей все дальше и дальше от оставшейся где-то позади, в еще совсем недавнем прошлом, жизни…

«Адя! – словно откуда-то издалека слышится голос Петра Исидоровича. – Адя, сынок, ты приехал?»

Аркаша поднимает голову со стола, с трудом раздирает слипнувшиеся веки и видит перед собой отца, одетого в пехотную шинель. На голове у него ладно сидит серая каракулевая папаха.

Доносившийся из-за двери шум и голоса хозяев дома окончательно разбудили мальчика. Он вскочил со стула и бросился к отцу. Петр Исидорович сжал сына в объятиях.

Через несколько минут они уже сидели за столом на небольшой чистенькой кухоньке вместе с Афанасием Тихоновичем. От накрытого полотенцем, только что вытащенного