Археология русской смерти. Этнография похоронного дела в современной России - Сергей Мохов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако даже возможность создавать частные похоронные компании существенно не изменила ритуальную сферу и не привела к ее бурному развитию, равно как и к росту качества услуг. Кладбища оставались в бесхозном состоянии, а продукция рынка ритуальных услуг хоть и покрывала товарный дефицит, но все же не соответствовала минимальным нормам качества [106].
«Общество ремонта» и советские практики бриколажа
Советское государство предпочитало не вмешиваться в похоронное дело: попытки администрирования показали его затратность и непропорциональность расходов на инфраструктуру.
Кроме того, трата ресурсов на «буржуазные пережитки» вроде ритуальной сферы рассматривалась как недопустимое дело.
Если перевести вышеописанное на социологический язык, получится следующее. Мы имеем дело с уникальным контекстом, который еще не описывался и не интерпретировался западными исследователями похоронного дела: при отсутствии возможностей для развития частного похоронного дела государственное управление ритуальной сферой не справляется со своими функциями[107]. Особенно ценно то, что данный кейс показывает, каким образом подобная дисфункция замещается и интерпретируется как норма.
Можно утверждать, что дисфункциональность советской похоронной инфраструктуры привела к формированию и закреплению неофициальной сети производителей ритуальных принадлежностей и самостоятельному обслуживанию объектов инфраструктуры советскими гражданами, что подтверждается корпусом свидетельств, приведенных выше. Такое положение дел привело к институционализации похоронного дела в неформальной форме и к бесхозности его инфраструктуры, которые стали в итоге одними из структурообразующих характеристик этой сферы.
Советские практики «постоянного ремонта поломанных вещей» подробно описаны социологами и антропологами, которые изучают повседневность СССР, однако в своих работах исследователи не касались похоронной сферы[108]. Софья Чуйкина и Екатерина Герасимова анализируют советские ремонтные практики и находят их буквально во всех аспектах повседневности, приходя к заключению, что советское общество — это «общество ремонта». Простой советский человек чинит все — от водопровода, машины и детских игрушек до одежды, он не выбрасывает пустые молочные бутылки и находит им новое применение (например, делает из них горшочки для растений)[109]. Как отмечают авторы, «сами практики покупок провоцировали дальнейшие социальные и экономические интеракции в неформальной сфере — обмены, продажи, ремонты, переделки, дарения, посылки родным и родственникам, передачу дефицитных вещей по наследству, то есть вещи способствовали горизонтальной и вертикальной коммуникации и интеграции в обществе. Происходило вовлечение вещей в сеть социальных отношений в качестве посредников и активных участников»[110]. Исследователи отмечают, что подобные практики становятся возможными благодаря отношению к вещам, принципиально отличающемуся от принятого в западной прагматической культуре.
Эти же феномены подмечает и Ревекка Фрумкина: «Изобилие советов наподобие изготовления различных отверток из гвоздя предполагает у читателя не только немалый опыт, но еще и обширный набор инструментов: надо уж быть и вовсе не от мира сего, чтобы не понимать, что гвоздь — штука очень прочная, а расплющить его до жала отвертки можно, имея лишь хоть маленькие, но тиски. Или мощные пассатижи. Так реконструируется и адресат всех этих советов — это умелец, быть может — из числа радио- и фотолюбителей, чаще — квалифицированный рабочий или инженер с производства»[111]. Справедливо отметить, что за самой советской практикой ремонта стояло и вполне рациональное экономическое поведение — отремонтировать вещь было дешевле, чем вложиться в покупку нового бытового предмета.
Галина Орлова заключает, что «когда узнаешь, что после нехитрых манипуляций негодная зубная щетка превращается в отличный крючок для полотенец, стиральная машина одновременно является идеальным приспособлением для стерилизации банок, а вышедшая из строя батарейка, если ее стукнуть кувалдой или положить на печь, проработает еще несколько часов, приходит понимание, что дефектность вещи — это всего лишь иллюзия, которую беспощадно разоблачают знания и действия умелого хозяина»[112]. Таким образом, само знание о том, как и что можно сделать с вещью, чтобы она «заработала», является особым навыком, который наделяет человека определенными ресурсами и статусом, а ремонт превращается в особую социально-коммуникативную практику.
Все это позволяет утверждать, что советская культура оказывала общее нормализующее воздействие на любые материальные поломки, в том числе на дисфункциональность инфраструктуры похоронного дела. В итоге сами практики ремонта становились не просто социальными действиями по обмену ресурсами, статусом, знаниями, но и служили для поддержания самой социальной структуры и связей внутри нее. Интересно, что Илья Утехин, анализируя быт коммунальной квартиры, заключает: главной характеристикой коммунального проживания и общего взаимодействия с материальным миром является именно «справедливость», которая проявляется во всех действиях, касающихся общего пространства/материальных объектов.
В этом фокусе похоронное дело и организация похорон могут рассматриваться так же, как совместная деятельность, в рамках которой проявляются те или иные «режимы справедливости» [113] . Олег Хархордин и Ольга Бычкова, анализируя практики поддержания работоспособного состояния коммунальной инфраструктуры, также отмечают ситуативность в коллективных практиках ремонта инфраструктуры, заключая, что подобное говорит о принципиально ином понимании «общего блага»[114]. Исторически в Европе входе обслуживания похоронной индустрии государством вскрылись очевидные проблемы затрат и окупаемости, и местные власти передали кладбища и остальную инфраструктуру в управление частным компаниям. В логике советской коммунальной модели местная власть предпочла самоустраниться, позволив обслуживать техническое состояние инфраструктуры стихийным практикам.
Что из этого получилось, мы увидели в первых двух главах.
Глава 4.
Ревизия
Язык и познание социального
Со времени публикации «Логико-философского трактата» Людвига Витгенштейна известно, какую значительную роль в процессе как повседневного, так и научного познания играет язык, задающий рамки для всех наших суждений, именований и т.д.[115] В отличие от естественных и точных наук с их строгими языковыми протоколами, социальные дисциплины сталкиваются с подобными ограничениями гораздо чаще, их логика изложения материала, аргументы и выводы вариативны и дискуссионны, и поэтому терминология и языковые построения нуждаются в особенно бережном обращении.
Признавая этот факт, социальные дисциплины большую часть своей истории переживают что-то вроде родовой травмы, пытаясь соответствовать строгому позитивистскому взгляду на научное знание и унифицируя собственный дисциплинарный язык. Для
