Археология русской смерти. Этнография похоронного дела в современной России - Сергей Мохов

кровать его всегда была расстелена. Вот дед умер, и тахта неожиданно приобрела иной вид — так же, как и другие элементы действительности быстро адаптируются к исчезновению человека.

После дедушки остался лишь ворох старых почтовых марок с изображениями космических кораблей и всякой советской научной космофантастикой. Дедушка всю жизнь проработал на Байконуре инженером, он часто уезжал туда в командировки — отсюда и его увлечение. Как и многие советские мужчины, досуг которых был весьма ограничен, как и их потребительские возможности, он любил коллекционирование и постоянно что-то собирал — трепетное отношение к вещам диктовалось советским дефицитом.

Его личные вещи пролежали потом в нашей квартире почти десять лет: коллекции всего на свете, какие-то стеклянные колбы и посуда, детали от его автомобиля, рыболовные крючки, порох и гильзы, леска, удочки, резиновые сапоги и даже утка-манок. Помимо монет и почтовых марок дед еще любил охоту, рыбалку, свой автомобиль и бесконечный ремонт.

Удивительно, что умерший человек может оставаться в мире живых в виде невероятного количества персонифицированных вещей, а живые потом еще долго могут сохранять нетронутыми эти артефакты, создавая спонтанные мемориальные комплексы. Складывается ощущение, что живые как бы боятся оскорбить мертвого тем, что выкинут эти вещи. Поэтому «обряд перехода» затягивается на долгие годы: сначала эти сакральные вещи переносятся на балкон, потом перевозятся на дачу, а потом отправляются на помойку, и присутствие умершего в нашем мире постепенно сводится на нет.

Умерший как бы продолжает жить в этих вещах, а человек советской культуры и вовсе сливался с ними, образуя единую антропотехническую среду, — в этом специфика советского материального мира. Как пишет Софья Чуйкина: «Сами товары подталкивали к процессу активной персонализации вещи через ее трансформацию и взаимное приспособление. Иногда вещь после такого “освоения” обретала уникальный характер и могла быть правильно использована только ее хозяином. Старую вещь часто долго не выбрасывали не только потому, что новая была дорога или недоступна, но и потому, что со старой вещью уже был пройден болезненный этап взаимной притирки»[143]. Поэтому вещи усопшего в советской повседневной культуре были пропитаны духом мертвого человека. Русскоязычный интернет завален во-просами/ответами подобного рода: «Что делать с вещами мертвого человека?», «Можно ли продавать вещи мертвого человека?», что демонстрирует масштабы явления[144].

Я плохо помню дедушку. В памяти остались его длинные волнистые волосы и кожаная черная сумка, которую он носил через плечо. Я помню, как он забирал меня из детского садика и как мы смотрели салют на Воробьевых горах, куда ездили на его старенькой «копейке». Помню, как ходили смотреть на поезда с бесконечными вагонами, которые ходили тогда по московской транспортной кольцевой дороге — теперь на этом месте МЦК, и товарные поезда там уже не ходят. Мы одиноко стояли с дедом на мосту, глядели на голубые и красные огни и слушали стук колес. Так я на всю жизнь полюбил поезда, железную дорогу и особенно запах чугуна на морозе.

На этом воспоминания о взаимодействии с дедом как бы иссякают. Тут как раз приходят на помощь его личные вещи, тот самый домашний персонифицированный музей: после смерти деда я годами непрофильно[145] познавал его личную историю через предметы, которые аккуратно передвигал и ощупывал детскими пальчиками, рассматривал, как клад или археологическую находку.

Вот я держу в руках утку-манок. Интересно, у нее было какое-то имя? Зачем она потребовалась деду? А вот бумажная гильза — как в нее насыпается порох? Некоторым вещам я даже находил применение: например, лет в семь приделал стоп-сигнал от его старой «копейки» к своему снегокату. Вышло очень стильно, во дворе мне все завидовали.

Именно детские взаимодействия с вещами мертвого дедушки позволили долгое время создавать ощущение его присутствия в моей жизни — будто он просто уехал в командировку на свой Байконур. Дед, после смерти живущий в своих вещах, словно мой персональный домовой, сформирует во мне особое, чувствительное отношение к материальности — я и дальше буду стараться познавать мир через объекты, уделяя особое внимание их состоянию.

Интересно, что самым сильным триггером в воспоминаниях о деде стал созданный бабушкой семейный миф, согласно которому последними словами умирающего деда было: «Сережа, как там Сережа?» Мне за эту историю всегда было очень стыдно — ведь деда я плохо помнил и тем самым как бы подводил его, хотя он, видимо, успел полюбить трехлетнего меня. Интересно, что, написав все это, я понял, что знаю и помню деда гораздо лучше, чем думал. Память — удивительная вещь.

Деда звали Борис, и меня хотели назвать в его честь, но мама принесла домой уже заполненное свидетельство о моем рождении с именем Сергей. «А в помойке крыса родила Бориса», — так мама аргументировала потом свое нежелание давать мне «непопулярное» имя.

Я помню фотографию деда, стоящую на столе в картонном паспарту и с косой черной ленточкой. Ее поставила туда бабушка, которая связывала свою личную память и вдовий долг с этой одинокой и даже неуместной фотографией. Мне кажется, она простояла в комнате лет восемь, если не больше. Я всегда испытывал ужас, страх и одновременно стыд перед ней — фотография была очень официальная, такая строгая, как бы поставленная нам всем в наказ: чтите память предков! Вы пока живы, а мы уже нет!

Недавно я наткнулся на фотографию моей молодой матери. На фото ей около двадцати восьми лет, следовательно, дедушка умер года два назад. Она позирует в бабушкиной квартире, игриво закинув ногу на ногу, голова ее наклонена вбок. На ней модная в то время черная кожаная юбка, большие серьги из камня. Но примечательно, конечно, не это. На столе рядом с ней стоит та самая черно-белая фотография мертвого деда. Позирующая молодая женщина и ее мертвый отец, смотрящий на этот странный мир живых через черные зрачки советской фотокарточки, — удивительное соседство жизни и смерти.

Мать сфотографировал тогда мой отец, хотя они уже были в разводе. Через шесть лет умрет и он — в июле 2000 года. Мне в то время было десять лет, стояло жаркое лето. Я помню нашу последнюю встречу. Папа собирался уезжать в Москву на своей роскошной иномарке. Он был бандитом и долгое время даже находился в федеральном розыске, скрываясь по разным дачам и