Древнерусская государственность: генезис, этнокультурная среда, идеологические конструкты - Виктор Владимирович Пузанов

На рубеже IX–X вв. институт рабства у восточных славян вступает в новую фазу развития. Это было связано не только с активизацией процесса распада родоплеменных связей, но и с норманнской экспансией, приведшей к утверждению правящей династии скандинавского происхождения и господствующему положению завоевателей в новой формирующейся общественной системе. Будучи инородным телом, "русы" не только принесли с собой собственные воззрения на рабство, но и активно порабощали местное население, что должно было ускорить процесс формирования новых источников рабства, и способствовать изменению отношения к рабам у восточных славян. С точки зрения самих скандинавов, раб являлся вещью, обладавшей определенной стоимостью в зависимости от функциональных способностей[342]. Подобно потерявшей стоимость неодушевленной вещи, "живая вещь" — раб или скотина, приходя в негодность, просто выбрасывалась. По сообщению ибн Фадлана, умершего раба русы оставляли на съедение птицам и собакам[343]. В самой Скандинавии раба не хоронили, а просто закапывали[344] (как павшее животное)[345].

На первых порах норманны (русы) рассматривали представителей славянского и финно-угорского миров как потенциальный живой товар, ведь для них они были не соплеменниками, а "чужими", причем покоренными в своей основной массе. По мере успехов межэтнического симбиоза и распада родовых связей это обстоятельство способствовало быстрому изживанию архаичных представлений о том, что соплеменник не может быть рабом и в самой восточнославянской среде.

Таким образом, активизация внешней торговли, организация масштабных военных экспедиций за пределы восточнославянского мира, широкий приток иноэтничных элементов не только ускоряли процесс деструкции родоплеменных структур, но и вносили новые штрихи в туземные представления о рабстве. По крайней мере, в X в. появляется долговое рабство, о чем может свидетельствовать обнаруженное Н. Голбом и введенное им, совместно с О. Прицаком, в научный оборот так называемое "Киевское письмо"[346].

Х век стал переломным в истории восточного славянства как в плане эволюции общественного строя в целом (завершался процесс распада родоплеменных связей[347]), так и в плане трансформации института рабства — в частности. При этом собственно восточнославянские институты переживают сильное воздействие инородных систем, в том числе скандинавских и хазарских. Следует учитывать также неравномерность процессов социо- и политогенеза в различных частях восточнославянского мира и различную степень межэтнической интеграции. В этой связи следует поостеречься от прямого переноса известий о русах (по крайней мере, конца IX — первой половины Х в.) на восточных славян в целом. Культура русов в это время, прежде всего, культура скандинавских дружинных слоев, которая активно впитывала и местные восточноевропейские традиции: славянские (в первую очередь), иранские, тюркские, финно-угорские. Выделялись районы особо активного славяно-скандинавского синтеза[348]. Однако формировавшаяся там система социальных и политических связей принадлежит уже нарождающейся древнерусской эпохе, а не восточнославянской истории предшествующего времени.

Очерк 3. Модели поведения славян в экстремальных условиях: плен, отношение к побежденным, приемы устрашения противника, боевая магия

Инкорпорация иноэтничных элементов в славянские объединения способствовала дальнейшей деструкции родовых связей, формированию более или менее терпимого отношения к иноплеменникам. Тем не менее, чужаки оставались чужаками. Условия, при которых война являлась основным средством разрешения межплеменных конфликтов, когда врагов было неизмеримо больше чем друзей и союзников, а последние в любой момент с легкостью могли стать врагами, способствовали этому. За пределами территории кровнородственного коллектива или межплеменного объединения все казалось чуждым, все, в той или иной степени грозило гибелью. Можно было надеяться только на соплеменников и высшие силы. Поэтому нет ничего удивительного в том, что чужое, приходившее с войной или грозившее другими напастями, в языческом сознании представлялось в виде чудища. Неслучайно некоторые народы сохранились в народной традиции в виде великанов и других чудовищ. Например, по мнению исследователей, "исполинъ — искаженное временем в устном бытовании название "спалов", которых разгромили в V в. готы в причерноморских степях…"[349]. Авары (обры), поработившие ряд славянских племен, представали в древнерусской народной традиции как "теломъ велици"[350]. В польском языке слово исполин (olbrzym) произошло от "обрин"[351]. Аналогичным образом соседи воспринимали самих славян. Существует обоснованное мнение, что анты в германской народной традиции оставили свой след в образе великанов, победа над которыми была особенно почетна. Возможно, начало его формирования восходит к остроготско-антскому конфликту, описанному Иорданом[352]. Характерно так же, что немецкое "Hune" (исполин, великан) произошло от названия гуннов[353].

Поведение человека в варварском обществе определялось интересами рода и племени. "Трусость, недостойные поступки — писал А.Я. Гуревич о скандинавах эпохи викингов, — могли повредить родовому счастью; неотмщенная обида, причиненная самому человеку или кому-либо из его близких, ложилась не только темным пятном на его честь, — она грозила разрушить душу рода, переходившую от предков к потомкам"[354]. Несомненно, что сходные воззрения были присущи и славянам на стадии варварства. Инстинкт самосохранения рода, приобретенные в борьбе с природными стихиями и врагами сила и мужество, вырабатывали своеобразный стереотип представления о мужчине как дерзком, не боящемся смерти, физических страданий и других тягот воине. Особенно наглядно эти качества могли проявляться в наиболее экстремальных ситуациях, когда человек оказывался в полной воле врага, без оружия, поддержки соплеменников, связанным. Иными словами, изменчивая судьба превращала его в пленника.

Современные люди привыкли считать, что одно дело героически погибнуть на глазах соплеменников ("на миру и смерть красна"), и совсем другое — умереть под пытками, зная, что для соотечественников обстоятельства гибели, скорее всего, останутся покрытыми мраком. Наверное, и люди той далекой эпохи тоже понимали эту разницу. Однако имели место и существенные различия в восприятии ситуации, определяемые религиозными воззрениями. Ведь даже оставшись наедине с врагом в этом мире, человек тогда не был предоставлен самому себе. Ему помогали его боги и предки, а если не имели возможности помочь, то, несомненно, пристально следили за его поведением. Человек продолжал оставаться частицей своего рода, и вел неравную борьбу за его благополучие и с врагом, и с вражеской магической силой. Он сражался за свой мир: сородичей (умершие, живущие и будущие поколения), богов, землю. В этой связи особо пристального внимания для характеристики менталитета древних славян заслуживает поведение их в плену, в ситуации, когда противник пытается получить от них жизненно важную информацию. В распоряжении исследователя имеется несколько достаточно красноречивых и, что не менее важно, разноплановых свидетельств на этот счет.

На исходе VI столетия, во время одной из военных кампаний против славян, стратиг Приск разгромил войско Ардагаста и разграбил его страну[355]. Развивая наступление, византийцы, благодаря предательству перебежчика-гепида, разбили отряд славян, занявший