В верховьях «русской Амазонки»: Хроники орнитологической экспедиции - Евгений Александрович Коблик

Ветер крепчал, пока не достиг ураганной силы, снимать становилось все тяжелее, птиц не было слышно совсем. Пережидая порывы, приходилось отлеживаться с подветренной стороны стланика. Зато, когда мы спустились в долинный лес, ветер внезапно стих совсем. Точнее, он продолжал бушевать наверху, судя по метущимся верхушкам елок и пихт, внизу же стояло полное безветрие и гнетущее безмолвие – ни одна птица не пискнет!

Юра отстал, снимая очередное растительное диво на склоне, я же потихоньку двигался обратно в наступающих сумерках. Вдруг совсем рядом со мной в зловещем молчании медленно разверзлась черная бездна – словно открылся вход в сказочный подземный чертог. Казалось, вот-вот из адского портала хлынут толпы потусторонней нечисти! Или замаршируют армии троллей и кобольдов, словно в «Пер Гюнте». Я содрогнулся от неожиданности и внезапно нахлынувшего первобытного ужаса. Рефлекторно поморгал глазами. Ощерившаяся гигантская пасть так же неспешно закрылась – вокруг простирался только влажный мох, покрывавший оливково-зеленым лохматым одеялом камни, бугристые комли и основания стволов, полукружья выворотней, сгнившие колоды и прочий рухляк. Обычная унылая хвойная тайга, изрядно побитая ветровалом.

Новый порыв ветра угадывался только по отклонению от вертикали ближайшего замшелого ствола. В двух метрах от него в моховом покрывале болотного цвета вдруг бесшумно прорезалась полукруглая щель. Вот ствол постепенно наклоняется, щель становится все шире. Уже влажно поблескивают спутанные корни изнанки выворотня, напоминающие скопище щупалец осьминога, и виден темный каменный провал под ними. Уфф, вот в чем дело! Шквал наверху стихает, ствол снова становится прямо – и пасть чудовища схлопывается. Когда-нибудь это дерево, столь неустойчиво закрепившееся на здешней каменистой почве, совсем повалит ветром, плоский полукруг выворотня окончательно вздыбится вертикально, а упавший ствол начнет медленно превращаться в труху. И никакой мистики!

Костя и Николай спустились к месту ночевки уже в кромешной тьме, с трудом ориентируясь при свете луны, желтым фонарем пробивающейся сквозь кроны. Поужинали почти всухомятку (от усталости не было сил основательно готовить) и залегли рядком под полиэтиленовый полог, уповая на то, что утро вечера мудренее.

Спали мы плохо, изрядно подмерзнув – все-таки ясной ночью в горах купол палатки лучше защищает от внешних температур, чем полиэтиленовая крыша без стен. Под утро небо затянуло, заморосило и стало теплее. Наконец-то мы провалились в тяжелую дрему. Я проснулся оттого, что вдруг стало мокро ногам. Глянул – вследствие уклона непроизвольно выполз из-под полиэтилена и нижнюю часть спальника поливал дождь. Да и над лицом угрожающе навис пузырь пленки, набрякший дождевой водой. Вставать категорически не хотелось, и я несколько минут елозил на продавленном лапниковом ложе, стараясь минимизировать ущерб от проникновения влаги. Заполз повыше, поджал ноги, но почему-то уже не спалось. Ну, раз так – начнем учет просыпающихся птиц!

В предутреннем сумраке совсем близко пел сибирский дрозд – совсем не частая птица в бассейне Бикина. «Тви – ци-треннь… тюитсс» и в конце, как у большинства сибирско-дальневосточных дроздов, легкий звон, словно стопка монет рассыпалась… Я так и представил себе небольшого короткохвостого дроздика темно-аспидной масти с броской белой бровью и желтыми ногами, поющего откуда-нибудь с верхушки молодой пихты.

Словно в ответ, за ручьем слышались заунывные длинные свисты пестрого дрозда: «тиии – тююю…», «тиии – тююю…», похожие на вдох и (тоном ниже) выдох. Настоящий медленно-величественный «сон великана»! Этого дрозда-переростка в элегантном доспехе из черно-бело-оливково-золотых чешуй мне за множество полевых сезонов ни разу не удалось застукать поющим. Слишком осторожен, да и трудно определить местоположение «чревовещателя», меланхолически свистящего на земле или в нижнем ярусе. Еще тщательнее эта птица хранит секреты своей семейной жизни. На массивные старые гнезда на пеньках и корягах натыкаешься постоянно, но, пожалуй, только Юре удалось в свое время снять скрытных пестрых дроздов, выкармливающих потомство.

Время шло, к дуэту дроздов последовательно присоединялись соловей-свистун, крапивник, королек, зеленая пеночка и пеночка-таловка и, наконец, таежная овсянка. Последних певцов мы фиксировали, уже допивая чай перед совместным штурмом вершины. Для лучшего охвата ландшафтов решено было подниматься порознь и встретиться уже на горе.

Горно-тундровая плоскотина вершины Кузнецова оказалась гораздо обширнее вершины Зевинской сопки, да и живописнее. Она поросла в основном не кедровым стлаником, а кустарниковым ольховником, даурским рододендроном, ерником, подушковой рябиной, брусникой со сморщенными прошлогодними ягодами. Везде в тундре светлыми червячками была разбросана тамнолия – арктический лишайник. Цвел арктоус («медвежья ягода»), в подветренных затишках таились фиалки. Из живописных навалов гранитных осколков тянулись вверх мясистые свечки бадана, увенчанные курчавыми малиновыми соцветиями. Зеленые с багровой каемкой листья в форме копыта, такие же сочные, как стебли, образовывали густые округлые розетки в виде пышных подушек между камнями. Бадан всегда казался мне похожим на жирный инопланетный гиацинт на стероидах. Ныне непременный обитатель альпийских горок на дачных участках, тогда бадан прочно ассоциировался у меня с водораздельными хребтами Бикина.

Стоя посередине плоскости, даже как-то не чувствуешь, что находишься на горной вершине. Но на юг, запад и восток открывалась великолепная панорама водораздельных хребтов Сихотэ-Алиня c узкими провалами ущелий, V-образными троговыми долинами с выглядывающими оттуда плотными кронами огромных деревьев, каждая – словно изумрудный гриб ядерного взрыва! А на севере, за нашими спинами, виднелось плоское блюдо Зевинского плато с чередованием ельников, лиственничников, марей, и было видно, что оно находится выше изрезанной горной страны к югу и востоку. Темные пунктиры ручьев, дренирующих расположенную южнее базового лагеря наклонную «стланиковую» марь, стремились к глубокому каньону реки Бурливой, текущей прямиком к Японскому морю.

На уходящих вниз склонах сопки виднелись крупноглыбовые осыпи с ржавыми выходами железняков и синеватыми пятнами цеолитовых глин. Вверх по осыпям словно карабкались разреженные чахлые лиственницы и корявые березы Эрмана с глыбистыми перекрученными стволами (не зря ее называют каменной), еще безлистными прозрачными кронами. Через тающий снежник, пересекавший плоскость вершины, тянулась цепочка расплывшихся старых следов росомахи. На дальней осыпи Юра углядел кормовую часть удаляющегося в кусты медведя.

Как водится, погода в горах оказалась переменчивой. Хотя ветер был не столь силен, как вчера, временами на солнце наползали тяжелые тучи, к четырем часам вечера сыпануло снежной крупой. Николай, почему-то не взявший в этот поход свою лыжную фуфайку, изрядно задубел. То и дело кто-нибудь из нас доставал из кармана или из-за пазухи юколу, оторвав от шкуры кубик сушеной или копченой рыбы, кидал его в рот и долго жевал. Это замечательно подкрепляло на ходу.

Посовещавшись, мы выбрали для спуска юго-восточный склон с красивыми, сложенными розовым гнейсом скальными бастионами и башнями, вызвавшими у меня ассоциации с красноярскими Столбами. Искали