В верховьях «русской Амазонки»: Хроники орнитологической экспедиции - Евгений Александрович Коблик

сруб, пахнущий свежей смолой, чистый и опрятный. С длинными нарами, широким удобным столом, двумя исправными керосиновыми лампами, ладной буржуйкой, вполне годными ведром и сковородками, запасом дров, крупы и соли. Идеальное место для базового лагеря!

В первый приезд мы с Костей в основном стремились забраться повыше, в сопки, всячески изыскивали способ преодолеть узкую, но глубокую проточку (мастерили плот, мост из срубленных стволов) и пойменный остров оставили почти не обследованным. Подводила и погода, были проблемы со здоровьем. А через год вдумчиво и последовательно наносили на самодельную карту все новые и новые куски территории, разведанные на маршрутах по долинному лесу. Мы научились пользоваться звериными тропами, разведали броды через то пересыхающие, то наполняющиеся мелкие протоки и очень радовались, когда разрозненная топографическая мозаика постепенно начинала складываться во вполне осмысленный большой пазл. Складывание кусков пазла нередко достигалось ценой многочасовых блужданий в поисках затерянной в «чертовых дебрях» базы и незапланированных ночевок на ровных лежках изюбрей, у костра-нодьи там, где застала темнота.

Наш остров оказался похож на гигантское раздутое веретено с заостренными концами и тремя горбами, образованными излучинами бикинского рукава. Абсолютно непролазные участки ветровалов или чащобной урёмы, затянутой сетью лиан княжика с голубыми цветами, актинидии и лимонника, вокруг стариц сменялись мокрыми кочкарниками с густым чапыжником или галечниками с пионерными ивняками. Либо великолепным парковым лесом из стройных ясеней и долговязых ильмов, просторным и ровным, с подростом хвоща и папоротника – любо-дорого ходить! На самодельной карте множились рабочие названия: Ниоло–2, Изюбриная и Ведерная протоки, Амазония, Парк, Красные тальники. Километрах в 15 по прямой, ближе к нижнему концу острова, на другой стороне проточки под сопкой, у впадения ключа Сангели, отыскался пустующий охотничий балок – маленький, старый, грязноватый, но вполне обжитой.

В начале мая на среднем Бикине еще царила «апрельская диапауза», по терминологии Кости. Вздувшаяся мутная река несла хлопья бурой пены и редкие льдинки, по берегам блестели висячие ледяные карнизы. Цвели гусиный лук, лесная и лютичная ветреницы. Пылили сережки ольхи и орешника, красноватые прутья тальника и изогнутые оливковые побеги других ив были густо покрыты серебристыми и желтыми барашками. На них копошились мухи, пчелы, шмели нескольких видов и желто-белые бабочки – местные лимонницы.

Опадающие сережки вперемешку с пеной образовывали в тихих заводях сплошные ковры, по которым аки посуху ходили горные трясогузки и седоголовые овсянки, склевывая застрявшую в них мелкую живность. Даже лохматая енотовидка как-то по грудь зашла в месиво из сережек и несколько минут возилась с понурым видом, колыхая весь ковер. Иногда низко над протокой рыже-зелено-голубой молнией пролетал зимородок, у широкого плеса в небе кружил черный аист, тут же охотилась скопа. Над гладью заливчиков порхали крупные ручейники, пестрыми крыльями похожие на бабочек. То и дело они бессильно падали в воду, становясь легкой добычей птиц и рыб.

Во время маршрутов из-под ног прыскали красноватые полевки и полосатые бурундуки, вдоль кромки воды порой деловито пробегал светло-рыжий колонок. Не слишком таясь человека, по своим владениям бродили маньчжурские зайцы, лисы, изюбри, косули и кабаны. Копытных привлекали в низины щетки питательного весеннего хвоща, так и прущие из жидкой черной няши.

В неровно подсыхающих после весеннего половодья илистых лужах тихо урчали и квохтали здоровенные серые в ржаво-коричневых разводах дальневосточные жабы. А в заросших водяной зеленью бочагах минорно «у́нкали» дальневосточные жерлянки, маленькие, плоские и ядовито-пестрые: низ с оранжево-черным абстрактным узором, верх чаще всего пронзительно-зеленый с россыпью темных пятнышек. Лишь изредка они, словно замшелые листья, всплывали со дна водоемов, показывая над поверхностью воды почти не выпученные золотистые глаза с черными зрачками-сердечками.

Весь пойменный остров был буквально забит желтогорлой овсянкой – красивой птичкой с контрастным рисунком на хохлатой головке. Ее песня-ручеек казалась благозвучнее и сложнее, чем у других местных овсянок, напоминая песни европейских славок. Из бурелома время от времени раздавалась свербящая, нарастающая в громкости трель. Так заявляла о своем присутствии короткохвостка – миниатюрная кургузая пичуга, похожая на крапивника, с шоколадным верхом и броской белой бровью.

С вершин кедров доносились звучные флейтовые переливы, напоминающие голос китайской иволги. Это пели большие черноголовые дубоносы – крупные эффектные птицы, дымчатые, с блестяще-черными шапочками и толстыми клювами бананового цвета. Они всегда держались парочками, а в полете перекликались сварливыми позывками «вче-чече», как будто скандалили. Хрипло завывали большие горлицы, тонко свистели рябчики, жизнерадостно попискивали, тарахтели и звенели синицы. Почти непрестанно барабанили белоспинные дятлы – самые массовые из дятлов Бикина и вообще Приморья. Другой местный дятел – седой – выдавал себя истошным воплем лишь изредка.

Однажды прямо возле избы я наткнулся на пухляка с необычным цветом грудки – светло-желтым, словно у лазоревки или большой синицы. На следующий день я увидел уже трех таких пухляков. Исключив гибридизацию с европейскими «желтыми» синицами, я начал размышлять, не метит ли так свои объекты какой-нибудь дальневосточный орнитолог, занимающийся изучением территориального и гнездового поведения птиц. Однако ввиду труднодоступности района это казалось маловероятным, тем более что мы с Костей были бы в курсе таких работ на Бикине.

Разгадка пришла через несколько дней. К этому времени я встретил московку с желтым брюшком, затем желтогрудую черноголовую гаичку и, наконец, обнаружил основное место кормежки синичек в это весеннее время – золотистые барашки ивы, буквально нашпигованные копошащимися крохотными насекомыми. Подвешиваясь к ивовым сережкам и выклевывая из них мелкую добычу, синицы раз за разом окрашивали свои перья обильной желтой пыльцой.

Если оставались силы, время и позволяла погода, в сумерках мы садились на крылечке избы и слушали вечерний вокализ, между делом готовя ужин на костре. Из еще прозрачного леса неторопливо и задумчиво пели бледные дрозды, от черемуховой урёмы им вторил сизый дрозд – более сложно и красиво, не хуже соловья или певчего дрозда. На верхушке огромного ствола-плавника, вынесенного течением на песчаную отмель, светя алым горлышком, пересмешничал соловей-красношейка. Низко над опушкой с хорканьем и цирканьем тянули вальдшнепы, столь же резко циркали синие соловьи, прячущиеся в гуще ветвей. В птичий хор то и дело вклинивался зловещий громкий скрип, слышный на десятки метров, – это прогрызали ходы в сухой древесине трех мертвых ильмов у нашего жилья огромные личинки реликтового усача – крупнейшего жука России, внесенного в Красную книгу.

Когда совсем темнело, в полукилометре ниже по течению случалась перекличка рыбных филинов – повторяющееся на низких, почти инфразвуковых обертонах раскатистое «хуу – бууу… хуу – бууу»; крик самки длиннее и