В верховьях «русской Амазонки»: Хроники орнитологической экспедиции - Евгений Александрович Коблик

палеорнитолог страны. Не без протекции Евгения Николаевича я находился тогда в процессе перехода из Института охраны природы (там из-за прекращения финансирования закрыли мою тему – исследование последствий Аральского экологического кризиса) в Зоологический музей МГУ. В орнитологическом секторе музея я собирался заняться давно интересовавшими меня проблемами систематики воробьиных птиц, в частности овсянок. Костя к этому времени уже защитил кандидатскую диссертацию, посвященную сравнению строения скорлупы яиц динозавров, вымерших и современных птиц, несколько раз съездил на раскопки в Монголию и считался одним из подающих большие надежды молодых сотрудников Палеонтологического института Академии наук СССР.

Однако глубинные интересы Кости лежали далеко от палеонтологии, анатомии и морфологии. Он жаждал проникнуть в тайны поведения птиц и их взаимосвязи с местообитаниями. Хотел понять, как птицы воспринимают окружающий ландшафт, как выбирают микростации для гнездования, кормежки, сезонных перемещений. Как реагируют на разные вызовы среды, какие межвидовые группировки создают и почему. И как все это в конечном итоге отражается на процессах дифференциации птичьих популяций и географических рас, ходе видообразования и эволюции в целом. Костя ругал шаблонное стереотипное мышление большинства ученых, сыпал терминами, выглядел хорошо эрудированным теоретически и опирался на немалый полевой опыт.

Нетривиальные биологические концепции в Костином изложении импонировали мне, и через пару лет знакомства я с воодушевлением принял его предложение присоединиться к задуманным им орнитологическим исследованиям бассейна Бикина. На манящем любого отечественного естествоиспытателя Дальнем Востоке я пока не бывал. Кроме того, именно там находился центр разнообразия овсянок в нашей стране – только на Бикине их гнездилось до девяти видов!

После первого же бикинского сезона в обществе Кости мой энтузиазм поутих. Исключительные организаторские таланты, отменная физическая подготовка, энергия и воля вкупе с жаждой познания окружающего мира не компенсировали других качеств старшего нашей группы. У Кости оказался авторитарный давящий стиль руководства: «Начальник всегда прав, а если неправ – смотри пункт первый!» Из-за чрезвычайного упрямства он отказывался слушать чужие доводы, признавать свои ошибки в ориентации на местности и проколы в определении птиц, всегда навязывал свое мнение.

Через некоторое время мы предпочитали и не возражать – «начальству виднее»! Несколько раз из-за волюнтаристских решений командира группа оказывалась в непростых ситуациях. Впрочем, проявления болезни под названием «экспедиционит» после месяца-другого тесного общения я наблюдал и в более слаженных коллективах. А уж варящиеся в изоляции сообщества, вроде работников заповедников, могут за несколько лет преодолеть путь от горящих жаждой свершений единомышленников до некоего подобия обитателей «Вороньей слободки», озабоченных исключительно бытовыми и иерархическими проблемами.

Да, о птицах и дальневосточной природе Костя был способен говорить часами, при этом находя у нас с Шурой полное понимание и поддержку. Правда, его теоретические конструкции не всегда совпадали с фактами из жизни пернатых, ну да ладно! Но задушевные беседы за жизнь у костра не клеились совсем: внутренняя картина Костиного мироздания была весьма далекой от наших взглядов, казалась довольно мрачной и догматичной. У него начисто отсутствовала самоирония, при этом он очень любил критиковать всех и вся, порой напоминая Дон Кихота, сражающегося с ветряными мельницами.

На следующий год взаимные обиды подзабылись, и Костя начал соблазнять меня новой поездкой. Вместо того чтобы сказать твердое «нет», я дал слабину. Уж больно мне импонировали бикинские реалии и хотелось продолжить изучение местной орнитофауны. Не отличавшегося терпением Шуру мне удалось уломать, посулив ему автономную программу в низовьях реки, пока мы с Костей будем обследовать бассейн среднего течения. Вообще, мало кто из приглашаемых каждый год коллег-напарников выдерживал нрав Кости больше одного сезона, лишь я – по мягкости характера и (увы!) склонности к конформизму – впрягался снова и снова. Иногда накипало и у меня, доходило почти до драки, но чаще мы мирно сотрудничали, особенно когда оставались на реке вдвоем на многие недели. А как иначе? Костя тоже работал над собой, но натуру холерика не переделаешь!

Впоследствии я сам неоднократно побывал в шкуре начальника экспедиции (иногда состоящей из 10–12 человек) и теперь признаю, что определенная жесткость в принятии решений руководителем, конечно, нужна, иначе наступает анархия. Но слишком сильно закручивать гайки тоже не следует!

Нынешняя экспедиция – Костина лебединая песня. Он выиграл грант Национального географического общества США (National Geographic Society), посулив в заявке американцам эксклюзивные съемки дальневосточной природы. На эти деньги были куплены снаряжение и продукты, заказаны две заброски вертолетом, осталось и на оплату прочего транспорта, и на непредвиденные расходы. Костя самостоятельно продумал логистику и научную программу, рассчитанную на три месяца. Весьма впечатляющую, охватывающую практически неисследованные районы, но, по мнению остальных участников, граничащую с авантюризмом. Особенно учитывая, что связи с внешним миром бо́льшую часть времени не предусматривалось вовсе, случись чего – на помощь никто не придет. С другой стороны, волков бояться – в лес не ходить!

* * *

Еще одной важной задачей зевинского этапа экспедиции было обследование окрестных сопок с целью сравнения их птичьего населения с окружающими болотами и лесами. Первый выход состоялся на изолированную Зевинскую сопку, пологим конусом высотой 1295 м воздвигшуюся почти в центре плато. Перейдя в рассветном тумане и мороси обширную, уже зыбкую марь, мы углубились в густой, но угнетенный ельник-пихтач под сопкой. Он оказался пустым и труднопроходимым – с топкими мочажинами. С «топанинами», как называл такие места Юра.

Затем начался долгий подъем на террасы перед горой, под ногами перестало чавкать, вокруг расстилалось царство разбухших от воды лишайников, жестких папоротников многоножек, анемичных бледно-зеленых ростков чемерицы. То и дело мы натыкались на муравейники циклопических размеров, но по случаю ненастья их обитатели прятались в глубине своих гигантских жилищ. Лес пошел другого облика – теперь это был высокоствольный спелый ельник, весьма разреженный, но казавшийся темным из-за размеров деревьев. Наш путь стали сильно осложнять широкие ленты ветровала с колючими зарослями малины в человеческий рост, сквозь которые едва пробивался еловый подрост. Видя по курсу просвет в лесу, мы раз за разом надеялись, что это уже горные тундры или гольцы, и каждый раз разочаровывались, выйдя к очередному ветровальному окну. Троп, даже звериных, не было, волей-неволей шли галсами, обходя препятствия.

Преодоление заснеженной седловины под дождем, сменившим утреннюю морось, окончательно затормозило наш ход. Лишь к половине одиннадцатого, преодолев последние, самые крутые метры, мы выползли к верхней границе леса. От спин валил пар, зато руки у всех озябли до онемения пальцев – приходилось постоянно хвататься за коряги, корни и камни, чтобы не скатиться вниз.

Перед нами открылось просторное,