Повесть о пятой лавочке. Рассказы о нас - Сергей Бурдыгин

Последние слова были обращены к Чернову, и тот уныло согласился, кивнув. (После первой четверти пошла вторая, за ней третья, не бросишь же ребятишек посреди учебного года).

Потом он долго трясся в кузове какого-то грузовика, между мешками с мукой и флягами с подсолнечным маслом, деревянные борта стонали и скрипели на каждом ухабе, и степь вокруг, – до самого горизонта, – была чужой и лишенной жизненного смысла.

А потом грузовик, хлюпнув мотором, нырнул в лощинку, и вот он – Целинный.

3

Тулуп Чернову достался кутающе теплый, длинный, лучше всякого спального мешка.

– Ты лицо укрой, – посоветовал Каержан, – ночью зимой в степи лучше не высовываться, прихватит. Бурана бы только не было.

Собирались уже затемно. Каержан бухнул в сани тяжелый мешок:

– Полбарана. И еще гостинцы. На такое не жалко. Вон там – ружье, ты поосторожней. Два патрона всего, но есть все-таки. Страшно?

– С чего бы?

– Дорога-то неблизкая, километров двадцать будет. Я когда первый раз с отцом в степь зимой выезжал, боялся очень. Снег белый, небо черное. И все. Но ничего. Летом ездили, и сейчас доберемся.

Летнюю поездку Валерий помнил. Тогда путь из их российской Степной области в казахстанский колхоз кто-то метко назвал дорогой жизни. После горбачевского «сухого закона» из местного сельмага враз исчезло спиртное, вот в соседней советской республике с «засухой» торопиться не стали, вермут там еще был. И потянулась из Целинного к соседям вереница гонцов за желанным товаром, причем, не только на автомобилях – и велосипедисты были, и конные, а кто и пешком хаживал, даже на комбайнах ездили. А уж на обратном пути мало кто удерживался от дегустации. Иных тут же на солнышке сон одолевал. Ехали тогда, помнится, то тут, то там – люди на обочине лежат.

Потом, конечно, все, что нужно, доставать научились, да и самогонка в ход пошла. А на выборы даже пиво разливное в магазин привезли, мужики его ведрами брали, сначала ведро купят (куда ж наливать-то?), а уже потом – «Жигулевское».

Вспомнили о той поре, посмеялись. По Каержану, правда, видно было, что мысли его занимают совершенно другие. Под стать отцу учитель географии, труда и физкультуры был строен, сухопар и точен в движениях. Сзади посмотришь – мальчишка-старшеклассник. Но во взгляде его уже виделась мужская сметка, хитроватые морщинки у глаз выдавали явно не простака.

– А знаешь, Валерий Сергеевич, – неожиданно сказал он, слегка подстегнув неторопливо бегущую лошадь, – хорошо, что мы доктора с собой не взяли.

Лебедев после обеда, заперев медпункт по случаю субботы, укатил на попутке в город, оставив Валерия хозяйствовать. Печку в доме без пригляда и впрямь оставлять было нельзя, дом доктору с Черновым выделили служебный, в одну комнатку, здесь, как рассказывали, раньше была почта. Потом почту прикрыли – карасинцы стали меньше писать письма, читать газеты и журналы и уж тем более – посылать друг другу посылки. Печь, потеряв постоянных хозяев, к людям как охладела – то дымить начинала, то валиться. Горожане от рождения, Лебедев с Черновым долго привыкали к ее характеру, но так до конца и не приучились – бывало, с ведра угля в комнате Африка начиналась, а, случалось – хоть всю ночь подсыпай, утром в комнате холодрыга.

– Хорошо, что не взяли? – удивился Чернов насчет Лебедева, – Да он вроде человек добрый, смирный.

– Добрый человек, – согласился возница, – но… Он, говорят, запрещенным чем-то в институте занимался, вот его к нам и сослали.

– Это чем же?

– Власть ругал.

– Да сейчас уже все ругают. Горбачев, перестройка.

– Да какая разница! Если в стране власть ругать, хорошего не жди. Развалится все.

– А Ленин?

Комсорг отделения совхоза немного помолчал. Потом сказал медленно:

– Там надо было… Но, пошла, пошла, родимая, заснешь еще…

Лошадь и впрямь никуда не торопилась, несмотря на понукания. Звали ее Звездочкой, и использовали вроде как для школьных нужд, впрочем, заведующий отделением, если что, всегда машину давал, у него в здешней восьмилетке пятеро детей учились по разным классам. Так что Звездочку брали все, кому не лень, даже Лебедев с Черновым, случалось, ездили на ней в сельмаг за покупками, хотя пешего ходу туда было всего минут десять.

И сам поселок можно было обойти за каких-то полчаса. Дворов сорок – не больше. Правда, жителей для восьмилетней школы достаточно, казахи, особенно сельские, – народ многодетный. И все равно в самом большом – седьмом классе было всего восемь учеников.

А в первом их было всего трое.

4

Звездочка была лошадью спокойной и всеми любимой. Впрочем, это не мешало ей однажды пребольно ущипнуть Чернова за локоть, – непонятно даже, за что. Валерий синяк на руке показал Лебедеву. Доктор улыбнулся, головой кивнул:

– Небось, мучал животное?

– А то. Истязал ежесекундно.

– Просто так она никого не укусит. Чужой ты ей. Чуешь?

Чуял Чернов, чуял. Чужим он был не только Звездочке, это выходило бы пол-беды, иногда считал он себя аппендицитом во всем Целинном, тут хоть расшибись, ничего не изменишь. Помнится, едва он приехал сюда, вещи разместил, ну, и побрел, как водится, в местный сельмаг, – надо же знать, от чего себя отучать в ближайшее время. Отучать, как выяснилось, было-то особенно и не от чего, – хлеб-макароны на прилавке присутствовали, консервы наличельствовали, о водке и прочем говорить и не приходилось – выбор был. Разве что подсолнечное масло пришлось покупать «в разлив», но тут симпатичная продавщица Мариам помогла, нашла тару из-под какого-то рислинга. И вот шел он тогда из магазина, относительно счастливый и собой довольный, шел и представлял, как войдет в свой первый в жизни учебный класс и скажет что-нибудь такое, шутливое и главное, от чего потом вся его школьная работа станет легче.

– А это кто, дедушка? – послышался детский голос. (Здешние казахи и между собой объяснялись на русском, когда речь шла о вещах обыденных).

– Чеченец, наверное, – веско определил старик..

– Строитель.

– Ага. Шабашник.

Дедушка был серым и лысым, длинная дряблая шея делала его похожим на черепаху. Фамилия его была Сапеев, внук деда оказался удивительно тупым пятиклассником с вечной по любому поводу улыбкой. Старик же слыл мудрым, хотя и со странностями, аксакалом.

Как-то Лебедев с Черновым (по большей части Чернов, конечно) решили завести собаку. Школьники тут же притащили щенка-дворняжку, ржавого, как здешняя степь к осени, окраса. Щенок добродушно скалил зубы, тыкал всюду холодный нос, и через два месяца уже бегал по выходным за уходящим в город автобусом, если кто-то из хозяев уезжал. Пробежит так с километр, и – назад. Тосковал, что ли? Лебедев по этому поводу заметил:

– Я где-то читал, что когда хозяин из дома выходит, собаке кажется, что он покидает ее навсегда…

Пса назвали Опалом, дурацкая эта кличка родилась из не менее глупой затеи доктора, который предложил написать на бумажках несколько кличек, побросать их в шапку, а потом вытянуть, не глядя. Бумажки писали все, кому не лень, даже директриса сподобилась, и вот, в результате, Чернов вытащил название болгарских сигарет, очень тогда популярных.

Однажды утром он проснулся пораньше, вышел на улицу и вздрогнул: под перекладиной сарая, в котором хранился уголь, на истертой бельевой веревке висел мертвый Опал.

Говорят, его повесил дед Сапеев. Якобы за то, что пес лаял на его овец. Или потому, что старик не любил чужаков и по-прежнему считал их чеченцами или еще черт знает, кем, – не любил, в общем.

Доктор Лебедев напился, ходил под окнами у Сапеевых, ругался матерно и обещал залечить деда до смерти при первом удобном случае.

Случая не представлялось – старик оказался крепким и живучим, как многое из того, что сорняком или доброй травой поселялось здесь в людских душах.

5.

Власть они с Лебедевым, конечно, вечерами ругали – а толку? Это раньше, в начале учебного года и радужных надежд, волновали еще, беспокоили Чернова проблемы мироздания, и мучила здешняя усталость жизни.

– Неужто никто не знает, как они тут существуют? – кричал он доктору вечерами, – неужто эта глушь, эта окраина бытия – предназначение человека?

– А ты осчастливить их хочешь, жизнь новую устроить? – злился Лебедев, – Ишь ты, нашел туземцев. Да они умнее нас с тобой во сто крат, когда дело практической жизни касается. Толстого им читаешь, Достоевского, а это им нужно? Они тут рождаются в семье чабанов и жить будут чабанами, и умрут ими. И волнует их не то, почему Анна Каренина под паровоз бросилась, а как зимой отару от болезней да волков уберечь, вот и все.

Не все, конечно, совсем не все, бабки местные даже плакали, когда Черненко – недолгий генсек страны и партии умер, но по-существу выходило, что страна эта, слабевшая с каждым днем, отдалялась от здешнего бытия все дальше и дальше. Даже приход непривычно молодого, говорливого лидера с красноватой знаковой, как оказалось позже, отметиной на лбу население Целинного встревожил, ворохнул только один раз – когда по известному Указу исчезло из магазинов спиртное. Реже стали ходить автобусы, – ну и пусть, все равно там, в городе, в магазинах покупать нечего, на полках – одни банки с желтыми солеными огурцами. У Лебедева в ФАПе таблетки стали наперечет, – можно и травками подлечиться, дома в совхозе строить перестали, – так и новоселов в поселке давно не было, учителя с докторами – не в счет, те поживут с годок и – поминай, как звали.