Повесть о пятой лавочке. Рассказы о нас - Сергей Бурдыгин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Автобуса долго не было, темнота уже подступать стала. Вернуться бы – подумалось. Только к кому? После смерти супруги Кузьма Сергеевич все чаще стал ощущать свою ненужность в семье. Одна Маша, считай, была ему всегда рада, да только когда ей радоваться: с утра – обычная школа, после обеда – художественная, вечером – репетиторы. Выжимают ребенка, как лимон, а того не видят, что радости от жизни у него почти нет. Да у них и у самих нет, если посмотреть ближе. Андрей – чуть ли не сутками на работе («коммерция отдыха не любит»), Светка в двух местах бухгалтерствует, не жизнь, а сплошные финзаботы. Раньше, когда и Томилин зарплату получал (собственно, ему на заводе и трехкомнатную эту дали), он тоже возвращался вечерами домой уставшим, даже ужинать иногда не хотелось, но о деньгах они с Аней как-то не говорили, в театр успевали ходить, дачу в порядке держать. Да и сын с женой (когда, помаявшись по съемным квартирам, вернулись под родительский пригляд) поначалу и грядки копали, и сорняки пололи – только скажи.
Теперь он ехал на дачу один, в полупустом запоздалом автобусе. Водитель был тоже чем-то раздражен и гнал машину рывками. Один раз Кузьма Сергеевич, задумавшись, чуть не упал на повороте в проход между сиденьями.
Карандаш, задержавшись на клетке кроссворда, порвал газету.
Рассказ Лескова, пять букв. Первая «З». «Зверь» или «Загон», наверное. Скорее всего, «Загон».
Да, загон, – по всему теперь выходило, что так.
2
Проснулся Кузьма Сергеевич рано. Не потому, что боялся проспать – давно прошло время, когда только будильник и поднимал, теперь, ближе к завершению, долго спать просто не получалось. Сон торопливо уходил еще до восхода солнца, словно Томилину жалко уже было растрачивать жизнь на кроватную лежку. Только и это было не так: во сне он был моложе, сильнее, рядом жила Аня, ему звонили с работы и срочно просили выйти, без него, мол, никак.
Но стоило открыть глаза, и вот они – темнота и одиночество. И все, больше уже не уснешь.
И на этот раз так случилось. Ворохнулся Кузьма Сергеевич на старом дачном диване, наткнулся боком на вылезшую пружину, почувствовал утреннюю прохладу.
И затосковал.
Но потом услышал – кто-то ходит, там, снаружи, рядом с дачей. И не по тропинке ходит, по грядкам – слышно, ломается что-то, хрустит. Ах, ты…
На человека Кузьма Сергеевич как-то сразу не подумал, – кто попрется воровать капусту в такую рань, а вот на собак соседских, на кошек, погрешил. Вон, Шарик у Огаркова, – бродит, как балбес, по участкам, грядка-не грядка – ему все равно. Сам Огарков тронутый, и пес у него такой же. Вымахал ростом с теленка, а толку? Одна радость – не злобный, не рычит даже. Выйти, пугнуть, что ли?
Около дачи раздался кашель.
Это уже хуже. Ни Шарик, ни вообще какой-нибудь бобик или мурка так не кашляют. И не матерятся после этого глухо.
Может, это Максимка, сторож? А чего ему на томилинском участке делать, да еще в такую рань? Надо капусты – ему и так любой даст. Нет, тут дело посерьезнее.
Включить свет, спугнуть вора? Так он еще раз придет, не каждый день на дачах теперь ночуют, не май месяц уже. А если он там не один? Крикнуть, на помощь позвать? Максимка дрыхнет, поди.
Томилин взял с полки секатор и, рывком сбросив крючок с петли, резко отворил дверь.
Человек был один. В свете уличной лампочки, болтающейся на столбе, его фигура казалась рыхлым серым пятном. Еще склонившись над грядкой с цветами, он оглянулся на Томилина, и Кузьма Сергеевич увидел небритое, оплывшее лицо и маленькие злые глаза. Ну, конечно, алкаш. Бомж. Такого пугни, он и обделается.
– Ты чего? – неожиданно и нагло спросил вор, – пошел на …, старик, понял?
В руке у него мутнела охапка астр. Грядка была почти голой.
– Да вы…, да ты…, – замешкался Томилин, – да это же мои цветы, наши… А ну положи!
Небритый мужик выпрямился, усмехнулся:
– Сказал же, иди… Заорешь, яйца вырву. Деньги есть у тебя?
И пошел на Томилина.
Потом молоденькая курносенькая кукольная следовательша все допытывалась: прямо так и пошел? Бомжи – они, как правило, пугливые, слабые, даром, что спившиеся.
– Но собак же они едят, – вспомнил прочитанное где-то Кузьма Сергеевич.
– Кого? – не поняла следовательша.
– Ну, собак. Бродячих. Поймают, убьют и едят.
– Это вы к чему? – следовательша хотела, наверное, поговорить душевно, а он о такой мерзости. Томилин вздохнул:
– А это я к тому, что с собаками-то они смелые. Со слабыми смелые. Вот и я для него был… как старая слабая собака…
…Кузьма Сергеевич немного попятился к двери, Но и бомж, сделав пару шагов, остановился. Да в принципе, не такой уж он и бомж был, крепкий еще. Зачем ему цветы-то? Может, тоже для внучки? – мелькнула теплая, но глупая мысль. (Потом следовальша объяснила – перед первым сентября алкаши дачи именно на цветы обирают, любой букет в этот день – в цене). Бомж хрипло хохотнул:
– Деньги есть, говорю, оглох?
– Цветы отдай, – неожиданно твердо сказал Томилин.
– Чего? – бомж опять хохотнул, – Жалко тебе?
Жалко… Жалко было Машку, Анюту, себя, жалко было прожитой жизни, в которой, бывало, его решающего слова ждал целый завод, а теперь даже бомж этот ни во что не ставит, не боится, ноги вытирает свои грязные.
Да, и у этого бомжа наверняка была своя жизнь, может быть, даже в начале самом удачная, счастливая. Но потом повело его под откос, дотащило до ненависти, злобы. Может быть, судьба поступила верно. Но зачем, почему в это темное еще утро что-то свело их именно с Томилиным? И почему именно сейчас, в пору, когда в жизни и осталось-то всего – спокойно досмотреть, дочувствовать мир, дорадоваться ему – не всему, конечно, но хотя бы небольшим, светлым крупицам…
Нужно было что-то делать, но что? Судя по всему, удирать вор не собирался, даже вот о деньгах речь завел. Не боится. Конечно, видит, дачка бедная. Старичок один ночует, соседей, как назло, нет…
– Максимка! – громко закричал Томилин. Может, не спит сторож? – Люди добрые, вор!
Людей не было.
Где-то, проснувшись, залаяла собака. Не Шарик, конечно.
– Не ори!, – неожиданно заскулил бомж, – да заткнись ты!
Он, скинув астры, бросился на Кузьму Сергеевича с вытянутой растопыренной пятерней, целясь в лицо. Наверное, хотел заткнуть Томилину рот.
Пятерня была грязной и, наверное, липкой.
Глаза небритого мужика заилились злобой.
– Не ори! – зарычал он, уже касаясь пальцами томилинского лица, – Не ори, сука! Убью! Убью, слышишь?
И пошел на Томилина, буквально повалился на него.
Кузьма Сергеевич выставил перед собой секатор…
3.
В садоводческом обществе «Огонек» случившееся обсуждали бурно. Сильно досталось проспавшему происшествие Максимке – надо же было найти крайнего, но при этом все понимали, что сторожить тут за тысячу рублей в месяц только беженец-таджик и согласится, а уйдет Максимка, обидится, дачи и вовсе без пригляда останутся.
Вообще-то невысокого, похожего на мальчишку-подростка пятидесятилетнего беженца-таджика, звали Мухсином. Появился он в «Огоньке» незаметно: кому-то помог дачку подремонтировать, кому-то забор поставил, да так и остался на все лето здесь на подхвате. Ночевал у тех, на кого подрабатывал. Сначала, конечно, боялись, что он пориворовывать начнет, но ничего такого не случалось, разве что помидоры- огурцы он брал с грядок, и то понемногу.
Председатель товарищества Антон Иванович Корытин, заприметив новичка, поначалу явного внимания на него не обращал, присматривался. («Присматриваться» Корытин вообще любил, еще со времен аппаратно-руководящей работы. Людям, как он считал, сходу только дураки доверяют, да и после верить до конца никому не стоит.).
Потом он попросил таджика помочь подновить опалубку у дачного домика. Таджик помог (точнее, сам все и сделал), Корытин вручил ему за работу полведра огурцов и расспросил о жизни.
Так решили выделить Мухсину пустующий домик, небольшой участок и назначить сторожем с окладом в тысячу рублей и постоянным проживанием.
– Живи, Максимка, – напутствовал его Антон Иванович (любил он прозвища подчиненным давать), – Живи честно, и люди тебя не бросят.
В душе Корытин был большим прозаиком и даже писал книгу воспоминаний.
Происшествие на томилинском участке встревожило его весьма серьезно. С одной стороны смерть бомжа – обществу, как ни крути, во благо: узнают о ней такие же вот прощелыги, сюда лишний раз не заглянут. А с другой – зачем ему лично, Антону Ивановичу, такая известность? Уже вон из городской администрации знакомые звонили: чего это, мол, у тебя на хозяйстве ерунда всякая творится? Воры по участкам разгуливают, пенсионеры, чуть что, за ножи хватаются. Потерял нюх товарищ Корытин, а ведь надеется еще в какое-нибудь креслице вернуться. Надеется, так ведь?
