Повесть о пятой лавочке. Рассказы о нас - Сергей Бурдыгин

И возвращался.

Всякий раз, заходя в гости, Алтай Жанбаев недобро, в голос ухмылялся, словно заставал хозяев за постыдным каким-нибудь занятием. Лебедев этого соседа переносил еле-еле, старался уйти куда-нибудь, в книжку уткнуться. Алтай это замечал, однажды обронил с упреком:

– У нас так гостей не встречают…

– У вас, – это, надо полагать, у казахов, да? – вскипятился доктор, – А у нас, у русских, говорят: «Незваный гость хуже… " Сами знаете, кого.

– Так это про татар, – примирительно отметил Жанбаев.

И опять усмехнулся:

– Хе-хе… Читал я, как тогда Руси несладко было…

Читал он действительно много, бессистемно даже, сразу и не поймешь – для чего. Говорил: всякая книга полезна.

Однажды один из братьев Жанбаевых, средний, не школьник уже, но и не заматеревший еще мужик, в драке у клуба выбил сопернику все передние зубы страшным ударом головой. Даже в явно не благородном Целинном подивились такой жестокости. А Чернов однажды, перебирая книги в небогатой местной библиотеке, наткнулся на повесть забывшегося теперь уже перуанского писателя, где именно таким ударом, подробно описанным, славился один полоумный военный. Специально поинтересовался у библиотекарши – читал ли этот фолиант Алтай Жанбаев.

Читал, конечно.

10.

Чернов не заметил, как задремал.

Неожиданно Звездочка сбилась с шага, взыбилась. Чернов подумал сначала – наткнулись на что-то, то ли камень, то ли куст, но Каержан вдруг резко сбил дрему, подстегнул лошадь:

– Волки!

Валерий бросил взгляд по сторонам, не успев как следует испугаться. Вокруг белели сугробы, по обеим сторонам дороги, некогда, видимо, расчищенной «бабочкой» трактора К-700 в небольшой низинке, высилось нечто вроде насыпи, и вот там, за этой насыпью крошева льда и снега, мелькнуло что-то черное.

Каержан выругался по-казахски, хлестанул лошадь (но в Звездочке вдруг и без того резвость проснулась, она почти понесла) и бросил кнут Чернову:

– Если что, сзади отбивайся, хлестай, не жалей, они нас не пожалеют. Эх!

Одной рукой он, привстав, держал вожжи, другой потянулся за ружьем:

– Один… Один патрон в двустволке остался… Эх! Я тоже… Бабахнул, дурак, на радостях… Держись, не выпади, смотри! И ведь место нашли, где пониже…

Чернов тоже, насколько позволяло место в санях, привстал, устремил взгляд назад, но там, на дороге, никого не было. А Звездочка, натужно фыркая, то торопилась вперед, то норовила, сбившись, вертануть куда-то, Каержан, крича что-то по-казахски, хлестал ее вожжами и удерживал на дороге, не давая перевернуться саням, а где-то там, сбоку, что-то темное, неотвратимое, продолжало их преследовать.

Стая шла за ними, уверенная в их беззащитности. Жилье было еще далеко (или уже далеко, если вспомнить дом колхозного бухгалтера), снег был белым, небо черным, и степь, вместе с новыми звуками, наполнилась запахом лошадиного и человеческого пота. И все равно Чернов еще не чувствовал страха. Как же так? – стучало в голове, – Ведь было все хорошо и спокойно, да, и тревоги были, и проблемы, но это все – свое, привычное уже, не в последний уж край опасное. А тут… ТАКОГО ПРОСТО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!

А стая все шла и шла, не решаясь пока напасть, выгадывая минуту для удобной, безошибочной, жестокой атаки. Сколько их там было? Уже потом Каержан говорил, что волков бежало не меньше пяти, но Чернов толком все равно не мог вспомнить, сколько он видел хищников и видел ли их вообще. На дороге было по-прежнему пустынно, насколько позволяла разглядеть ночь, Чернов потянулся было в карман за спичками, но быстро понял глупость этой затеи – не в темной комнате дело идет, в степи.

Резко, как показалось, намного громче того, первого, грохнул выстрел. Каержан что-то крикнул. Звездочка рванула так, что Чернов едва не вывалился из саней. Неожиданно он почувствовал крупную, неудержимую дрожь, даже кнут, казалось, сам выскакивал из руки…

11

Почему волки, испугавшись всего одного выстрела, прекратили погоню, никто потом не смог толком объяснить. Может, встречались уже с охотниками (облавы в здешних местах, особенно в зиму, были делом обычным), может, вожака у них стоящего не было. А может, почувствовали близость жилья – огни Целинного неожиданно для Чернова выплыли из темноты через некоторое время. Во всяком случае, когда они наконец-то вынырнули из низины (это только незнающим степь кажется ровной, как стол), степь вокруг успокоилась, словно никакой погони не было вовсе.

– А может, ее и не было? – хохотал в воскресенье вечером Лебедев, вернувшийся из города с копченой колбасой, сменой белья и пачками американской чечевицы – гуманитарной помощи, появившейся уже в городе, – спьяну одному привиделось, а другой за компанию чуть в штаны не наделал…

Каержан хмуро отмалчивался. Про поездку и так решили никому больше не говорить, а уж про историю с волками – тем более. И правда, засмеют еще…

Чечевицу съели все втроем (не свинина же, и не грибы), Лебедев, как самый словоохотливый, заметил:

– Подсадят они нас на этот свой горох, как на иглу. Нашей-то жратвы в магазинах все меньше. А потом – танцуй, как скажут, а то с голоду подохнешь.

Отец Каержана умер через два месяца.

ЛЮДИ-ЛЕБЕДИ

Глава первая

1

Первого сентября около шести часов утра Кузьма Сергеевич Томилин убил человека.

С чего все началось… Потом, когда следователь – молоденькая девчушка с маленьким вздернутым носиком и кукольно обиженными пухлыми губками – назойливо и упрямо об этом допытывалась, Томилин даже сердиться начал. К чему им это? Ей бы, этой курносенькой, детей рожать, сказки им рассказывать, а не в душе пожившего человека копаться. Копай, не копай – одна зола, почитай, и осталась. Выгорело все.

…Когда Светлана притащила тот уродливый букет, Кузьма Сергеевич как раз над кроссвордом сидел. «Не вспомню, как ледник еще называется. Семь букв, первая «г». Глетчер, что ли?» " Да откуда же я знаю? Это у вас, папа, пенсия, свободного времени много, а мне не до ледников ваших. Вот букет Машке на завтра купила. В школу понесет. Ничего цветочки, а?»

Букет… Вот с него и началось, пожалуй. Хорошей была Светлана невесткой, в меру заботливой, хозяйственной, за дочкой следила, но вот одно в ней раздражало – как сорока, любила она блестящее и яркое, что в одежде, что обстановке квартиры, или вот, в букете этом. Кузьма Сергеевич о таких цветах и не знал даже. Ярко-желтые, с зелеными пятнами крупные лепестки напоминали уродливые подсолнухи. И вот с таким непотребством Машка в школу пойдет. Маленькая, счастливая с этой ядовито-желтой смесью над головой?

В последнее время Кузьма Сергеевич заметил за собой плохую перемену – порой раздражение приходило почти мгновенно, словно нырял он резко в мутную, сдавливающую легкие глубину. Когда Анюта была жива, он еще держался, да и как в ее глазах гнев отразить? Доброй, верной супругой была Анна Андреевна, слова злого ни о ком не говорила, только молчала, если обида настигала. Не хватало теперь ее молчания Кузьме Сергеевичу, сильно не хватало, до крика порой душевного. Пить пробовал – сын Андрей сердиться стал, да и самому по утрам мучаться похмельно в эти годы уже трудно. Начал из коры тополиной (она мягкая, податливая) фигурки разные вырезать, маски – опять тошно: кому это нужно? Да и Светка ворчать начала: вся квартира в деревяшках, того и гляди, жуки какие-нибудь дома заведутся, мебель испортят, а на новую нынче как заработать?

Оставалось одно – дача.

Вот и сейчас, во время разговора с невесткой, Кузьма Сергеевич шесть своих соток вспомнил, вспомнил и опять раздражаться начал: послушал сдуру Светку эту, не поехал за астрами внучке к завтрашнему празднику. Как же, поедешь тут: с астрами, дескать, одна рвань-беднота приходит, учителям такое дарить стыдно. Стыдно… А ты видела их, астры эти? Такая красота на грядке поднялась – Томилин аж сам удивился. Одному и оставалось удивляться. Андрей со Светкой на дачный участок заглядывали редко, разве что шашлыки отведать, вина попить, а в земле копаться – этому их не заставишь.

– Да мы все это на рынке купим, – говорили, – зачем время тут убивать?

Убивать…

Теперь вот не время случилось убить – человека.

…Вечером он все-таки за астрами поехал.

– Переночую, – сказал, – на даче, а с утра пораньше – домой. Не понравятся Маше мои цветы, соседским детишкам подарю. Не все такие богатые, чтобы на рынке-то покупать.

Внучка деду улыбнулась (в глазах – те же искорки теплые, что и у бабушки были):

– Мне твои цветы, конечно, понравятся, они самые красивые. Только – как ты там один ночью будешь? Вдруг что случиться?

Томилин заупрямился (опять же и упрямство это за последнее время все росло), собрался, поехал.

Автобуса долго не было, темнота уже подступать стала. Вернуться бы – подумалось. Только к кому? После смерти супруги Кузьма Сергеевич все чаще стал ощущать свою ненужность в семье. Одна Маша, считай, была ему всегда рада, да только когда ей радоваться: с утра – обычная школа, после обеда – художественная, вечером – репетиторы. Выжимают ребенка, как лимон, а того не видят, что радости от жизни у него почти нет. Да у них и у самих нет, если посмотреть ближе. Андрей – чуть ли не сутками на работе («коммерция отдыха не любит»), Светка в двух местах бухгалтерствует, не жизнь, а сплошные финзаботы. Раньше, когда и Томилин зарплату получал (собственно, ему на заводе и трехкомнатную эту дали), он тоже возвращался вечерами домой уставшим, даже ужинать иногда не хотелось, но о деньгах они с Аней как-то не говорили, в театр успевали ходить, дачу в порядке держать. Да и сын с женой (когда, помаявшись по съемным квартирам, вернулись под родительский пригляд) поначалу и грядки копали, и сорняки пололи – только скажи.