Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Литературовед Н. И. Шубникова-Гусева усмотрела переплетение тройной семантики: «Сокращение – М’орден – также основано на игре разных смыслов – мор – повальная смертность или м<асонский>, м<осковский> орден». [1930]

Грубоватая семантика слова «м’орден» влечет за собой домысливание контекстной ситуации: морда – мордобой – побоище… И. Г. Эренбург точно вскрыл внутреннюю нацеленность литературной школы на вызывающее соперничество: «Есенин любил драки; и как в гимназии “греки” дрались с “персами”, так он охотно пошел к имажинистам, чтобы драться с футуристами». [1931] Ему вторил В. А. Рождественский: «Здесь он нашел себе место в яростно закипавшей жизни московских литературных кругов и в эпоху нэпа стал во главе московских имажинистов, разделяя скандальную известность завсегдатаев кабачка “Стойло Пегаса”. <…> Но в этот период свойственный Есенину полемический задор и соблазнительная возможность лишний раз скрестить меч с противниками бросали его в самую гущу литературных схваток; он же именовал приемы состязаний имажинистов с противниками “литературным ушкуйничеством”. [1932] Действительно, А. Б. Мариенгоф призывал: «Ушкуйничать поплывем на низовья // И Волги и к гребням Урала» («Я пришел к тебе, древнее вече…», 1919). [1933]

По наблюдению В. Г. Шершеневича, «личные и принципиальные счеты кончались легким поэтическим мордобоем . Поэты дерутся часто, но легко, и через неделю забывают о пощечине». [1934] В. А. Рождественский передавал слова Есенина: «…была Москва, шумные, пестрые, сумасбродные годы литературного нэпа. Молоды мы были, озорничали в свое удовольствие. “Стойло Пегаса”… дым коромыслом… Многое у нас шло от злости на поднимающее голову мещанство. Надо было бить его в морду хлестким стихом, непривычным ошарашивающим образом, скандалом, если хочешь, – пусть чувствует, что поэты – люди беспокойные, неуживчивые, враги всякого болотного благополучия». [1935]

Лексема «морда» и ее дериваты были в ходу у имажинистов. В. Г. Шершеневич беззлобно называл: «кривомордый Давид Бурлюк». [1936] А. Б. Мариенгоф вспоминал: «Двух других девушек мы ласково называли “мордоворотиками”». [1937] Среди имажинистов высоко ценились лозунги типа чеховского эпиграфа к сборнику «Покупайте книгу, а не то в морду!» [1938] (об этом упоминает А. Б. Мариенгоф). Про художника Дид-Ладо писал А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья»: «В СОПО читал доклады по мордографии…». [1939]

Однако есть еще один, завуалированный, но более важный смысл – сущностный смысл поэтики имажинизма: морда – физиономия – лицо – лик (когда морда оказывается воплощенным результатом при стремлении к недосягаемому идеалу- Лику ). Сохранилось «Заявление» о выходе А. Мариенгофа 15 мая 1921 г. из Всероссийского союза поэтов на основании – «Неприемлемость для меня лично той внутренней физиономии , какую имеет союз». [1940] В трактовке Г. В. Адамовича, в отношении Есенина: «единый образ поэзии – Лик , как сказали бы символисты, к нему ближе. Каждая строчка стихотворения мучает его своим несовершенством, своим убожеством». [1941]

Лексема «морда» (и даже ее производные) типична для творчества Есенина: « Мордой месяца сено жевать» (I, 148 – «Закружилась листва золотая…», 1918); «Лошадиную морду месяца» (II, 73 – «Пантократор», 1919); «Что ты смотришь так синими брызгами, // Иль в морду хошь?» (I, 171 – «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…», 1923); « Скуломордая татарва» (III, 34 – «Пугачев», 1921).

У А. Б. Мариенгофа эта лексема встречается в адресованном Есенину стихотворении: « По морде сапогом» [1942] («Не раз судьбу пытали мы вопросом…», 30 декабря 1925).

О художественной стилистике смерти

Семантика смерти, заложенная в словах «мор», «morte» (фр.), «mortal» (англ.), в творчестве имажинистов чрезвычайно широко и разнообразно представлена. С. М. Городецкий в статье «О Сергее Есенине. Воспоминания» (1926) высказал предположение и пожелание: «…было бы любопытно проследить в стихах других имажинистов и во всем имажинизме эту струю потусторонности. Она должна там иметься». [1943]

В сборнике «Лошадь как лошадь» (1920) В. Г. Шершеневича наблюдается тяготение к смерти (с парадоксальным мышлением и применением оксюморонов как его частного поэтического воплощения): «Сколько раз в бессмертную смерть я прыгал», «Из чулана одиночества не выйду ведь // Без одежд гробовой доски», «Как летаргический проснувшийся в гробу», «Гроб привычек сломает летаргический труп», «И пока из какого-то чуда // Не восстал завопить мертвец». [1944] И в поэтических произведениях из других сборников В. Г. Шершеневича наблюдается погребальная символика: «На кладбищах кресты, это вехи // Заблудившимся в истинах нам» и «Все мы стали волосатей и проще // И всё время бредем с похорон» («Ангел катастроф», 1921); «Итак, итог: ходячий труп // Со стихотворною вязанкой!» («Итак, итог», 1922); «Мне ж объятья твои прохладнее гроба, // А губы мои – как могильный червяк» («Что такое Италия?», 1922). [1945]

В сборнике «Явь» в стихотворении А. Б. Мариенгофа «Днесь» также присутствует тема смерти: «Нам ли повадно // Траурный трубить марш, // Упокойные // Ставить свечи, // Гнусавить похоронные песни, // Истечь // В надгробных рыданиях?». [1946] Казалось бы, поэт в поэме «Магдалина» отрицает страх смерти, намерен превозмочь тлен даже с помощью кощунства, глумления над останками покойника – «Я буду сейчас по черепу стукать // Поленом!»; [1947] однако само обращение к погребальной теме указывает на ее философскую и житейскую важность для автора. Поминально-кладбищенская тематика присутствует во многих поэтических произведениях А. Б. Мариенгофа: «Приветствовали волчий лай // И воздвигали гробницы» и «Крестами убийств вас крестят те же, // Кто кликал раньше с другого берега…» («Слепые ноги», 1919); «Составят ли грозный перечень // Болтающихся гвоздичкой у смерти в петлице?…» («Анатолеград», 1919); «Как в трупы, в желтые поля // Вонзает молния копье» («Сентябрь», 1920); «Тело закутайте саваном тишины, // Поставь, луна, погребальные свечи» и «Корчится, как живая, // Спина мертвеца», «Будут на папертях трупы жечь» («Развратничаю с вдохновеньем», 1919–1920); «Кто же вынет холодный труп, // Чьими горестными взглядами буду обмыт» («Кувшины памяти», 1920). [1948] А. Б. Мариенгоф возводил тематику смерти в художественно-философский принцип; в трактате «Буян-остров. Имажинизм» (1920) назвал главу «Мертвое и живое», декларативно провозглашая: «…жизнь боится искусства, т. к. искусство несет смерть и, разумеется, не мертвому же бояться живого. Воинство искусства – это мертвое воинство». [1949] В. Л. Львов-Рогачевский рассуждал о творчестве Мариенгофа с его смертоносными нотками: «Я считаю его поэзию страшным Memento mori для молодых поэтов». [1950]

И. В. Грузинов вторил Мариенгофу в своем теоретическом трактате «Имажинизма основное» (1921) в пункте 25: «Но к мертвым смерть не приходит». [1951] Рюрик Ивнев выпустил в издательстве имажинистов поэтический сборник «Солнце в гробе» (1921). [1952]

У Есенина также множество проявлений «смертной символики»: «Заставлю плясать я смерть» (II, 223 – «Инония», 1919, вариант); «Всех живущих греет песней, // Мертвых – сном во гробе» (II, 29 – «Певущий зов, 1917); „Над трупом труп“ (II, 31 – „Товарищ“, 1917); „В этом бешеном зареве трупов?“ (II, 78 – „Кобыльи корабли“, 1919) и др. Критик С. Григорьев подметил сочетание образа лошади с погребальной тематикой, как будто он подсмотрел рисунок имажинистов: „…кто знает свою цель, как похоронная кляча ворота кладбища, тому рекомендую от души поездку по революционной России с Сергеем Есениным на облучке“. [1953]

В поэзии А. Б. Кусикова погребальные нотки являются скорее исключением: «Похоронный вечерний мотив // Каждый раз в своем сердце я слышу» («Каждый раз с Отходящим Вчера…», 1919). [1954]

Идея смерти как одна из мировоззренческих черт, религиозных установок и философских постулатов является древнейшей, присущей изначально роду человеческому на уровне дихотомии «жизнь – смерть». Культивирование в человеке приятия смерти как неизбежности нашло отражение и в масонстве, особенно сильно в отдельных его подразделениях: «…система строгого послушания предписывала степень мастера Иоанновских лож – “любовь к смерти”…». [1955]

Однако художественная стилистика смерти, с обилием ее поэтических воплощений в творчестве имажинистов, оставалась литературной игрой, носила напускной и умозрительный характер, рядилась в шутовские одежды. Подчеркнутым усилением «смертельной» тематики имажинистам удалось подчеркнуть приоритет жизни над тленом, остро современной литературы над сочинениями прошедших эпох.

Тем не менее критики воспринимали уклон имажинистской манеры письма в сторону усиления смертной тоски, апокалиптических предвестий в плане эстетики ужасного. В. Л. Львов-Рогачевский писал про В. Г. Шершеневича: «Такие исповеди бывают “на духу” перед концом или после катастрофы…». [1956]