Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

В семантике корабля, схематичный контур которого угадывается или домысливается в исследуемом рисунке, также присутствует символика смерти, если рассматривать этот образ в мифологическом и фольклорно-этногра-фическом аспектах. Д. Н. Анучин в труде «Сани, ладья и кони, как принадлежности похоронного обряда» (1890) указывал, что еще в 1689 г. употреблялись равноправно «к погребению ковчег дубовый, сиречь гроб», [1839] а похоронную «ладью» в 920-е годы в г. Булгар на Итиле (Волге – Каме) упомянул арабский путешественник Ибн-Фоцлан (Ибн-Фодлан). Д. Н. Анучин привел подпись под миниатюрой Сильвестровского списка «Жития Святых Бориса и Глеба», гласящую о захоронении князя Глеба в лодке; сообщил о широко распространенных верованиях о расположении загробного мира далеко за морем или рекой. [1840]

В родном Есенину с. Константиново в ритуале с предсмертной одеждой человека явно просматриваются древние мировоззренческие черты: душа может попасть водным путем в загробный мир, отделенный от земного мира водяным пространством. Поэтому в родном селе Есенина поступали так с одеждой покойника: «До девять дён его бельё не надо носить, а потом мы его по воде по речке пускаем. <…> А н а реку бросють – она и поплывёть. Это говорять: легче всего. <…> К вечеру пускають: отнесуть и пустють – она поплывёть». [1841] Народное представление об уплывании души покойного по реке в иной мир угадывается по соответствующей лексике (относящейся к семантическому ряду «реки») в письме Есенина к другу юности Г. А. Панфилову в 1913 г.: «Тебе ничего там не видно и не слышно в углу твоего прекрасного далека. Там возле тебя мирно и плавно текут , чередуясь, блаженные дни, а здесь кипит, бурлит и сверлит холодное время, подхватывая на своем течении всякие зародыши правды, стискивает в свои ледяные объятия и несет Бог весть куда в далекие края, откуда никто не приходит » (VI, 51).

В эпической поэзии Есенина наиболее сильно выражена корабельная символика погребения: «Пой, зови и требуй // Скрытые брега» (II, 35 – «Отчарь», 1917); «С-за гор вереницей // Плывут корабли. // В них души усопших» (II, 42–43 – «Октоих», 1917); «Не ты ль так плачешь в небе, // Отчалившая Русь?» и «Всему есть час и брег» (II, 57 – «Иорданская голубица», 1918); «С земли на незримую сушу // Отчалить и мне суждено» (II, 75 – «Пантократор», 1919); «Веслами отрубленных рук // Вы гребетесь в страну грядущего» (II, 77 – «Кобыльи корабли», 1919).

Более редко та же символика доставления умершего на тот свет на корабле встречается у А. Б. Мариенгофа: «Любовь постичь мне как? // К ней приплыву на смертном корабле» и «Каким норд-остом унесло // Мой парусник на мертвый остров?» («Фонтаны седины», 1920); «О том же // Гробе золотом // Из золотых песков // Стареющему кораблю // Вещает // Серебряными всплесками // Волна…» («Разочарование», 1921 – с посвящением «Есенину»). [1842]

В христианстве символика корабля порождена библейским сказанием о Ноевом ковчеге , на котором спасся Ной от всемирного потопа; корабельная символика отражена также в киоте для икон под названием « ковчежец ». [1843] Принято считать, что сам церковный храм в символическом плане представляет собой корабль, в котором верующие плывут по морю житейскому: «Часто храм устраивается в виде продолговатого корабля, это означает, что Церковь, подобно кораблю, по образу Ноева ковчега, ведет нас по морю жизни к тихой пристани в Царстве Небесном». [1844] Более того, корабельная форма церкви считается наиболее ранней, бытовавшей еще до IV века: «Самая древняя форма христианских церквей есть продолговатый четырехугольник с выпуклою переднею частью, наподобие корабля». [1845] В церковной архитектуре выделяется неф (фр. nef – от лат. navis – корабль) – «продольная часть христианского храма, обычно расчлененного колоннами или аркадой на главный, более широкий и высокий неф, и боковые нефы». [1846]

Корабельная символика сохранилась у хлыстов, которые компактно проживали в некоторых селениях Рязанской губ. во времена Есенина (поэт слышал о них от Н. А. Клюева, использовал хлыстовскую символику в «Ключах Марии»); они подразделялись «на разные сонмища и собрания, и именуют их “ кораблями ” и каждый их корабль или проклятый струг имеет своего особого кормчего , то есть учителя…». [1847] В творчестве Есенина Ноев ковчег является символическим знаком: «Предначертанные спасению тоскою наших отцов и предков чрез их иаковскую лестницу орнамента слова, мысли и образа, мы радуемся потопу, который смывает сейчас с земли круг старого вращения, ибо мéста в ковчеге искусства нечистым парам уже не будет» (V, 213 – «Ключи Марии», 1918).

Тема успения

В вербально-рисованной композиции имажинистов ведущим оказывается христианское вЕдение мира, отраженное в художественной изобразительности (склеп с крестом) и языковой стилистике («успе» и дата 14 октября, указывающая на праздник Покрова Богоматери).

Богородичные мотивы и сам образ Богоматери вообще очень сильны в творчестве Есенина. Праздник Покрова упоминается в повести «Яр» (1916): «На Преображенье сосватали, а на Покров сыграли свадьбу» (V, 15); в поэзии – «О Мати вечная, // Святой покров» (IV, 248 – «Перо не быльница…», 1915) и «Я поверил от рожденья // В Богородицын покров» (I, 57 – «Чую Радуницу Божью…», 1914). Суть есенинской надписи «успе 14 окт.» восходит к двум церковным праздникам – Успению Пресвятой Богородицы – 28 августа по н. ст. и к Покрову Богородицы 14 октября по н. ст. Роднит оба праздника не только образ Богоматери, но и деталь ее покрова – погребальная плащаница (ее выносят для всеобщего поклонения в храме в этот день – с изображением Богородицы в гробу) и божественный омофор, которым Богоматерь прикрыла Влахернский храм в Константинополе от сарацин в 910 г., явившись юродивому Андрею и его ученику Епифанию и спасши множество христиан. У Есенина проглядывается мотив Успения Богородицы в строках: «О Русь, Приснодева, // Поправшая смерть!» (II, 47 – «Пришествие», 1917).

Отношение Есенина к покрову (уже не Богородичному, а в бытовом значении этого понятия-лексемы) было двойственным. С одной стороны, покров (как покрывало, покрытие) ассоциировался с тайной, таинственным прикрытием сокровенного или инобытийственного и запредельного; с другой – поэт-имажинист готов был снять завесу и приоткрыть азы сочинительства. Единомышленник по литературной школе И. В. Грузинов в трактате «Имажинизма основное» (1921) постулировал в пункте 34: «Поистине имажинизм есть совлечение покровов с слова и тайны». [1848]

Почему Есенин выбрал именно 14 октября 1921 г. для своего символического «успения»? Вероятно, помимо реальной датировки, соответствующей дню дружеской встречи единомышленников и создания этой вербально-графической композиции, Есенин мог отталкиваться от народного представления о том, что кончина человека в дни больших христианских праздников благоприятна. Кроме того, Есенин был поэтом и на этом основании считал себя «пророком» («Так говорит по Библии // Пророк Есенин Сергей » (II, 61 – «Инония», 1918), а свои творения – предтечей «Третьего Завета». В этом с ним соглашались критики и друзья – например, С. Григорьев в заглавии труда « Пророки и предтечи последнего завета », [1849] 1921. В. Т. Кириллов упоминал о вдохновенности Есенина – «с видом молодого пророка ». [1850] А. Авраамов именовал Есенина и Мариенгофа – « пророки величайшей Революции ». [1851] В. Л. Львов-Рогачевский называл тон есенинского стиля – « пророческое прозрение ». [1852] А. Б. Мариенгоф вспоминал о величании Есениным себя « пророком Сергием ». [1853] Идея именовать себя пророком могла быть также подсказана Н. А. Клюевым, проживавшим у хлыстов Данковского уезда Рязанской губ., или при чтении теоретических трудов о хлыстовщине: предводители хлыстов именовали себя Пророками и Пророчицами. [1854] Аналогично образ пророка принимали на себя лирические герои других имажинистов: у А. Б. Мариенгофа – «Довольно, довольно рожать! Из тела и кости пророка не ждем, // Из чрева не выйдут Есенины и Мариенгофы» («Анатолеград», 1919), «Сквозь обручи безумных строф // И с верою пророчествовал о нелепом» («Фонтаны седины», 1920); [1855] у А. Б. Кусикова – «Нет в небе Бога, кроме Бога, // И Третий Я Его Пророк » («Аль-Баррак», 1920), «А разве пророки влюбляются? // Разве грустят пророки ?» и «Ну, значит, пророки влюбляются, // Значит, пророки грустят» («Зайцы зеленые», 1920). [1856]

Именно поэтому Есенин мог допускать для своего поэтического alter ego (а именно о нем шла речь в подписи к рисунку) не только «успение», но и логически следующее за ним «воскресение» и «вознесение». Это являлось бы логичным в системе координат нового «революционно-библейского» мышления творца революционных поэм 1917–1918 гг. и одного из основателей имажинизма. Идеи Воскресения и Вознесения присутствуют в творчестве Есенина: « Нового вознесения // Я оставлю на земле следы» (II, 65 – «Инония», 1918); «Мы верим, что чудесное исцеление родит теперь в деревне еще более просветленное чувствование новой жизни. <…> Народ не забудет тех, кто взбурлил эти волны, он сумеет отблагодарить их своими песнями, и мы, видевшие жизнь его творчества, умирание и воскресение , услышим снова тот ответный перезвон узловой завязи природы с сущностью человека…» (V, 202 – «Ключи Марии», 1918). Воскресение и Вознесение в качестве ведущего двуединого символа подметил и остроумно воплотил в своих строчках В. Хлебников: « Воскресение // Есенина». [1857] По мнению В. П. Катаева насчет Есенина: «Он верил в загробную жизнь». [1858]