Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

От Библии – к имажинизму

Как всякое новое учение с притязаниями на глобальность и всеохватность, оно обязано иметь весомую историю. Поэтому Есенин с увлечением «притягивал» к имажинизму любимых им творцов-предшественников, далеко отстоявших во времени от действительной эпохи. Так, по словам И. В. Грузинова, Есенин «утверждает, что у Мея чрезвычайно образный язык» и «что Мей – имажинист». [1758] И. Н. Розанов привел высказывание Есенина о «Слове о полку Игореве»: «Я познакомился с ним очень рано и был совершенно ошеломлен им, ходил, как помешанный. Какая образность! Вот откуда, может быть, начало моего имажинизма». [1759] Ему вторил В. Л. Львов-Рогачевский: «Имажинисты часто ссылаются то на Соломона с его “Песнью Песней”, то на безымянного автора “Слова о полку Игореве”». [1760] А. Б. Мариенгоф подтверждал в «Романе без вранья» (1927), что при организации школы имажинизма и создании манифеста «говорили об образе, о месте его в поэзии, о возрождении большого словесного искусства “Песни песней”, “Калевалы” и “Слова о полку Игореве”». [1761] В поэме А. Б. Мариенгоф восклицал: «Разве достойна тебя поэма даже в сто крат // Прекрасней, чем “Песня Песней”?» («Магдалина», 1919). [1762] В. Г. Шершеневич назвал свою поэму «Песня Песней» (1920) и открыл ее посвятительными стихами (после посвящения «Борису Эрдману»): «Соломону – первому имажинисту, // Одевшему любовь Песней Песней пестро» и «Орать эту новую Песню Песней // В ухо Москвы, поросшее волосами садов». [1763] А. Б. Кусиков также обращался к библейскому тексту: «Это Вы – // Те же плечи // Из “Песни Песней” // И всё та же // Библейская поступь…» («Поэма поэм», 1918–1920). [1764]

Интересно, что уже после охлаждения внимания Есенина к имажинизму, в 1924 г. в Тбилиси поэт услышал осовремененное переложение «Песни Песней» местным носителем фольклора. Георгий Леонидзе сообщил о восприятии Есениным народной трактовки библейского текста:

Мы выходим из известного лагидзевского магазина фруктовых вод и видим там же, у входа, примостившегося слепого чонгуриста, напевающего самозабвенно какую-то наивную грузинскую песенку:

Ну и что же, что я черна —

Я ведь солнцем опалена!

Я такой же, как все, человек —

Богом создана и рождена!..

– Что он поет? – спрашивает Есенин.

– Библию.

– Как? – поразился он.

– Песнь песней Соломона.

И я напоминаю ему: «Черна я, но красива, как шатры Кидарские… Не смотрите на меня, что я смугла; ибо солнце опалило меня!..». А он поет это как вчерашнюю любовную песенку, не подозревая, что ей две тысячи лет. [1765]

Однако Есенин все-таки не был склонен к абсолютизации творческого метода и в беседе с И. Н. Розановым посетовал: «Но беда в том, что приятели мои слишком уверовали в имажинизм, а я никогда не забываю, что это только одна сторона дела, что это внешность. Гораздо важнее поэтическое мироощущение». [1766] По мнению этого литературоведа, «Есенин дорожил своими друзьями-имажинистами, потому что они действительно были товарищами, ловкими и предприимчивыми, и не подавляли его своим авторитетом. Имажинизм давал ему возможность оттолкнуться от своего прошлого», [1767] в том числе от узкого именования «деревенским поэтом» или «новокрестьянским». Аналогично рассуждал Борис Глубоковский: «До имажинизма Есенин – “поэт-крестьянин”, поэт, если не гитарной, то гармоньичной <sic!> лирики. // Имажинизм поднял Есенина до “большой темы”, имажинизм заставил Есенина направить лирический поток в русло эпических заданий». [1768]

Зарождение имажинизма. Последующий распад группы имажинистов

Имажинизм был нарочито придуманной теорией – в пику футуризму (от которого и отталкивался). Его создателям был важен не столько постулировавшийся «имаж»-образ (понятно, что вне образной системы не может быть искусства вообще), сколько «имидж» – внешний облик самих носителей литературного учения. О возникновении затеи создать имажинизм рассказал А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927): «Стали бывать у нас на Петровке Вадим Шершеневич и Рюрик Ивнев. Завелись толки о новой поэтической школе образов. // Несколько раз в нашем издательстве я перекинулся о том мыслями и с Сергеем Есениным. // Наконец было условлено о встрече для сговора и, если не разбредемся в чувствовании и понимании словесного искусства, для выработки манифеста». [1769] Аналогично о зарождении имажинизма сообщал В. Г. Шершеневич в «Великолепном очевидце» (1934–1936): «Оказалось, что оба <Шершеневич и Мариенгоф> болели одной и той же мечтой. Повстречались еще несколько раз. От этих встреч родился ребенок – имажинизм. // Привлекли Есенина, Кусикова и других». [1770]

Многочисленные теоретизирования тиражировались для публики, чтобы завоевать ее признание и показать себя; самим основателям школы теория была ни к чему. Это хорошо видно из мемуаров Рюрика Ивнева:

Мы говорили с Есениным обо всем, что нас волновало тогда, но ни разу ни о «школе имажинистов», в которую входили, ни о теории имажинизма. Тогда и в голову не приходила мысль анализировать все это. Но теперь я понимаю, что это было очень характерно для Есенина, ибо весь имажинизм был «кабинетной затеей», а Есенину было тесно в любом самом обширном кабинете. [1771]

В другом месте «Мемуаров» Рюрик Ивнев в том же ключе рассуждает о возникновении имажинизма: «Так при встречах, беседах, спорах постепенно подготавливалась почва для образования школы имажинистов. <…> Имажинизм же возник “кабинетным образом” и никакой почвы под собой не имел, кроме желания четырех поэтов и двух художников заключить между собой союз…». [1772] В. А. Рождественский привел рассуждение Есенина о порождении имажинизма литературным озорством: «Навязали мне этот имажинизм на шею – словно сам я его и выдумал. Это Кусиков с Шершеневичем придумали, озорства ради. А Мариенгоф им поддакивал – тоже, конечно, из озорства». [1773] Иван Беляев вскоре после гибели Есенина характеризовал его поэтику как вторичную: «…в самом существенном примыкает к приемам интеллигентски-символистического и иногда шершеневичски-имажинистского… стихотворного стиля…». [1774]

В. М. Фриче назвал Есенина «творцом имажинизма» и отнес творчество имажинистов скорее «к области курьезов и недоразумений, чем литературы». [1775] В. А. Рождественский относил имажинизм к явлению «преднамеренной литературщины». [1776] И. Г. Эренбургу имажинизм «всегда казался наспех сделанной вывеской для группы литераторов». [1777] А. Ревякин характеризовал путь Есенина как доведший «до анархо-хулиганской богемы – имажинизма». [1778] И уж совсем хлестко (однако в русле важной нам «конской символики») характеризовал имажинизм А. К. Воронский, рассуждая о Есенине: «Непосредственность, крепость своего деревенского поэтического таланта он отдавал на служение интересам литературных стойл и групп». [1779]

В письме к Р. В. Иванову-Разумнику в мае 1921 г. из Ташкента Есенин попытался объяснить свое понимание имажинизма, но не закончил и бросил:

Не люблю я скифов, не умеющих владеть луком и загадками их языка. Когда они посылали своим врагам птиц, мышей, лягушек и стрелы, Дарию нужен был целый Синедрион толкователей. Искусство должно быть в некоторой степени тоже таким. Я его хорошо изучил, обломал и потому так спокойно и радостно называю себя и моих товарищей «имажинистами». Помните, я Вам кой-что об этом говорил еще на Галерной, 40? И даже в поэме «Сельский часослов» назвал это мое брожение «Израмистил». Тогда мне казалось, что это мистическое изографство. Теперь я просто говорю, что это эпоха двойного зрения, оправданная двойным слухом моих отцов, создавших «Слово о полку Игореве»…

Дело не в имажинизме, который притянула к нам З. Венгерова в сборнике «Стрелец» 1915 г., а мы взяли да немного его изменили. Дело в моем осознании, преображении мира посредством этих образов (VI, 126–127. № 108).

В этом неоконченном письме очень важно понимание Есениным искусства как художественного откровения, нарочито сокрытого от простых смертных (прочтение иероглифов требует особого знания). Есенин рассчитывал на двойственность восприятия текста: профан улавливает поверхностный смысл образа (пусть даже многослойный и ассоциативно-многомерный, бездонный), посвященный проникает в действительную глубину. Тема избранника-творца всегда актуальна для поэта.

Несмотря на совершенно различную, сугубо индивидуальную творческую манеру стихотворчества каждого имажиниста, в целом имажинизм представлял собою вполне «коммунальное хозяйство» единой поэтики этой литературной школы (по аналогии с «квартирной коммуной» Есенина и Мариенгофа), с имевшейся в ней «главной кухни имажинизма» [1780] (по словам Рюрика Ивнева). А. Б. Мариенгоф использовал даже «кухонную символику» приготовления пищи для изображения сущности стихотворчества: «Сегодня вместе // Тесто стиха месить // Анатолию и Сергею» («Отсюда: горбясь асфальт полз…», 1920). [1781] Общность поэтического миропонимания имажинистов заключалась в наличии у них «сквозных образов-символов»: например, образа пророка, фигуры коня, символики смерти (об их варьировании у имажинистов см. ниже), а также в дружеском заимствовании примеров удачной образности у своих единомышленников, что вообще было принято в начале ХХ века и выступало мерилом поэтической образованности (но это отдельная проблема).