Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Я из Москвы надолго убежал:

С милицией я ладить

Не в сноровке,

За всякий мой пивной скандал

Они меня держали

В тигулёвке (II, 135).

Мелькают города,

Как буквы по бумаге.

Недавно был в Москве,

А нынче вот в Баку (II, 136).

Однако мотив постоянного возвращения в столицу звучит в стихотворении 1924 г. «На Кавказе»: «Чтоб, воротясь опять в Москву» (II, 109).

Период «московского хулиганства»

Для Москвы особенно трудным было начало 1920-х годов. Н. Д. Вольпин сообщила о фольклорном сознании медиков в 1920 г. в тифозной Москве: «Врачи тогда говорили, будто тиф (сыпной) несет обновление не только тканям тела, но и строю души». [1687] Сама подруга Есенина Н. Д. Вольпин писала о Москве 1920 года:

Лег снег, завернул мороз – и без оттепелей, без послаблений зима вступила в свои права. Москвичи поначалу шутили: «Живем, как в раю – ходим голые, едим яблоки». Но стало не до шуток. Накручиваем на себя, что потеплей, а сочную антоновку сменила коричневая «рязань». [1688]

А. Н. Толстой рассуждал о Есенине в 1922 г.:

…живет он в Москве, в годы сатанинского искушения, метафизического престидижитаторства, среди мерзлых луж крови и гниющих трупов, среди граммофонов, орущих на площадях проклятия, среди вшей, тухлой капусты и лихорадочного бреда о стеклянно-бе-тонных городах, вращающихся башнях Татлина и электрификации земного шара.

Единый от малых сих искушен. Обольщенный, обманутый, раздробленный душевно, Есенин ищет в себе этой новорожденной мировой правды, ищет в себе подхода, бунта, разинщины. [1689]

Сам Есенин находился тогда в заграничном турне. О жизни Есенина вдали от Москвы писал его друг – имажинист А. Б. Кусиков:

В 1922 году мы встретились с ним за границей. Но Запад и заокеанские страны ему не понравились. Вернее, он сам не хотел, чтобы все это, виденное им впервые, понравилось ему. <…> Берлин, Париж, Нью-Йорк – затмились. Есенин увидел «Россию зарубежную, Россию без родины». [1690]

Есенин с радостью вернулся в Россию. Однако Л. Н. Клейнборт размышлял о Есенине-москвиче (по сравнению с Есениным в Константинове) в 1923 г.: «Очевидно, второй родиной Москва для него не стала». [1691] С этим мнением не соглашался А. Б. Мариенгоф, живший «коммуной» с Есениным в Москве. В «Романе без вранья» (1927) он отмечал привязанность поэта к первопрестольной:

Сам же бесконечно любил и город, и городскую культуру, и городскую панель, исшарканную и заплеванную. За четыре года, которые мы прожили вместе, всего один раз он выбрался в свое Константиново. [1692]

По воспоминаниям В. Ф. Наседкина: «Осенью 1923 года Есенин также говорил, что его дружба с гнилью и “логовом жестким” ему необходима для творчества. Возможно, это не полно, но ясно, что без этой дружбы стихов о “Москве кабацкой” не было бы». [1693] В творческом замысле имелось и другое, «зеркальное» и еще более вызывающее название стихотворного цикла, от которого Есенин отказался, – «Кабацкая Москва» (I, 339).

А. К. Воронский отзывался о стихах Есенина в 1923 году:

В них нежная лиричность, тоска по клену, по ивам переплетается с прямым отчаянием, с уверенностью, что поэту суждено погибнуть «на московских изогнутых улицах», с оправданием хулиганства, пусть уходящего, с угаром московских кабаков, ресторанов и отдельных кабинетов. Конечно, можно легко отделаться, отмахнуться от этой «Москвы кабацкой» рассуждениями на тему об окончательном разложении таких «мужиковствующих» и «крестьянствующих» писателей, как Есенин, в противовес здоровой пролетарской литературной среде. К сожалению, все это в очень малой степени будет соответствовать истинному положению дел. [1694]

И. Г. Эренбург не соглашался с привычной трактовкой: «Говорят, что при нэпе выползли из щелей подонки, и тогда родилась „Москва кабацкая“; но „Исповедь хулигана“ написана до нэпа, в ту зиму, когда Москва напоминала фаланстер или монастырь со строгим уставом». [1695] В «Москве кабацкой» современники Есенина видели отголоски поэзии Н. М. Языкова и «Цветов зла» Шарля Бодлера (комм. I, 594–596). А. В. Луначарский на лекциях в Коммунистическом университете им. Я. М. Свердлова в 1923–1924 гг., опубликованных под заглавием «История западноевропейской литературы в ее важнейших моментах» в 1924 г., характеризовал творения Ш. Бодлера:

Это – песни больной души. Он описывает различные формы разврата, различные тяжелые и причудливые настроения, он любит изображать разлагающуюся падаль, встреченного больного, нищего, постоянно разговаривает с дьяволом, живущим в его сердце и искушающим его, склонен к мистике, хотел бы быть католиком. Убеждений у него нет никаких, он хочет только делать красивые вещи из странных чувств, которые в нем живут. Он берет целые связки болезненных переживаний упадочной личности, лишенной социального инстинкта, предоставленной самой себе, разлагающейся, и из этого материала старается сделать ювелирные вещи. Его тешит то, что он превращает в какую-то музыкальную, расшитую золотом красоту свою собственную болезнь, свою тоску. [1696]

Неудивительно, что при такой оценке творчества французского поэта советским наркомом просвещения Есенин отказывался от знакомства с его сочинениями.

О жизни Есенина в 1924 году В. С. Чернявский вспоминал: «Про него доходили из Москвы неправдоподобные, на мой взгляд, слухи – об его эпатирующих костюмах, цилиндре, гримировке, о дебоширстве, о том, что он стал адептом и даже верховодом не дошедшего еще до петербургских обывателей имажинизма». [1697] Далее В. Х. Чернявский размышлял о похожести Есенина «на того московского денди, каким успел стать». [1698]

Москва в 1924–1925 гг

Г. В. Бебутов вспоминал о чтении Есениным «Руси бесприютной» на творческом вечере в Малом зале Совета профессиональных союзов в Тифлисе 16 ноября 1924 г.: «Поэт как бы делился со слушателями своей душевной болью и заботой о беспризорниках». [1699] В 1925 г. из Москвы Есенин писал в письме к Н. К. Вержбицкому в Тифлис: «Когда приеду, напишу поэму о беспризорнике…» (VI, 219. № 231). Г. А. Бениславская сообщила в своих воспоминаниях об отношении Есенина к беспризорникам:

Исключительная нежность, любовь и восхищение были у С. А. к беспризорникам. <…> Идем утром по Тверской. Около Гнездниковского 8 – 10 беспризорников воюют с Москвой. Остановили мотоциклетку. В какую-то «барыню», катившую на лихаче, запустили комом грязи. Остановили за колеса извозчика, задержав таким образом автомобиль. Прохожие от них шарахают<ся>, торговки в панике, милиционер беспомощно гоняется за ними, но он один, а их много. «Смотрите, смотрите, – они все движение на Тверской остановили и никого не боятся. Вот это сила. Вырастут – попробуйте справиться с ними. Посмотрите на них: в лохмотьях, грязные, а все останавливают и опрокидывают на дороге. Да это ж государство в государстве, а ваш Маркс о них не писал». И целый день всем рассказывал об этом государстве в государстве. [1700]

Тема хулиганства вызвана Москвой. В стихотворении «Мой путь» (1925) Есенин противопоставляет московскому салонному сброду намеренное хулиганство заезжего рязанца как вызов бездушию большого города:

Так принимай, Москва,

Отчаянное хулиганство.

Посмотрим —

Кто кого возьмет!

И вот в стихах моих

Забила

В салонный вылощенный

Сброд

Мочой рязанская кобыла (II, 163).

В. А. Мануйлов передал слова Есенина, оброненные в Ленинграде в конце декабря 1925 г.: «“Бежал из чертовой Москвы”, – как сказал он друзьям». [1701]

Москва являлась центром притяжения для жителей соседних губерний, рассматривающих столицу как большой базар. В поэме «Анна Снегина» (1925) мельник рассуждает:

Сим летом грибов и ягод

У нас хоть в Москву отбавляй (III, 163).

В «Топонимическом указателе» (VII (3), 529–534) лексеме Москва уделено 5 страниц: это перечень частотности самого топонима и его дериватов (типа Московия, Московская губ./обл., Московский уезд, Московско-Казанское направление), а также названий московских «внутренних топонимов» – рек и прудов, гор и рощ, бульваров и площадей, улиц и переулков, линий и проездов, районов и монастырей, кладбищ и колоколен, корпусов и домов, вокзалов и ворот, застав и башен. Внимательный просмотр всей есенинской «московской топонимики» и анализ ее художественного звучания сулит еще много нового и неожиданного в изучении творчества поэта.

Как Москва воплотилась в сочинениях Есенина, так и фигура поэта отразилась в духовном облике столицы. Всеволод Рождественский привел расхожий в ту эпоху афоризм применительно к Есенину: «И, вопреки установившейся за ним славы “московского Моцарта – гуляки праздного”, ценил способность к упорному труду». [1702]

История «Москвы есенинской» продолжается и после гибели поэта. Показательно, что Есенина, утратившего жизнь в Ленинграде, «вернули» в Москву (вопреки его «родовым корням» из с. Константиново), торжественно обнесли гроб вокруг памятника Пушкину на Тверском бульваре в знак признания поэтических заслуг (что было негативно отмечено рядом эмигрантских критиков) и похоронили на Ваганьковском кладбище. Со временем имя и фигура Есенина оказались запечатлены в московских топонимах, камне и бронзе: появился Есенинский бульвар, на нем воздвигнута в 1972 г. скульптура только что пришедшего в столичный город рязанского паренька (работы В. Е. Цигаля); на Тверском бульваре в 1995 г. установили памятник уже прославленному поэту (работы А. А. Бичукова); на Б. Никитской ул. мемориальная доска напомнила о Книжной лавке имажинистов; в Петровском пер. отмечено барельефом проживание поэта в доме № 5 (б. № 3). В Б. Строченовском пер., д. 24, где жил у отца только что приехавший в Москву Есенин, основан в 1995 г. музей-квартира; в школе № 641 на Волгоградском проспекте, д. 66, организован школьный музей Есенина; районная библиотека № 173 на ул. Кржижановского, д. 15, в Черемушках носит имя С. А. Есенина, а лекционная аудитория в РГГУ (б. Университет А. Л. Шанявского) названа Есенинской. На могиле Есенина на Ваганьковском кладбище был установлен первый памятник поэту, как бы выдвигающемуся из земной глыбы (скульптора А. А. Бичукова).