Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Та же мысль о Воскресении-Вознесении (иначе воплощенная лексически) звучит в книге В. Г. Шершеневича «2×2=5. Листы имажиниста» (1920) на уровне элементарной поэтики: «Ныне встает из гроба слово трех измерений , ибо оно готово мстить. На великолепных плитах вековой гробницы слова – русской литературе – иные безобразники уже учредили отхожее место Достоевского и Челпанова. // Слово вверх ногами : вот самое естественное положение слова, из которого должен родиться новый образ». [1859] Символика Вознесения являлась типологической для послереволюционной литературы; в Воронеже Николай Задонский и Борис Дерптский сочинили имажинистский манифест со стихом: «Наш бог вознесенный – Вадим Шершеневич». [1860]

Религиозно-философская идея сопряжения умирания и последующего воскресения , унаследованная имажинизмом, возводится в главный поэтический закон и постулируется в «Манифесте» 12 сентября 1921 г. с подписями Есенина и Мариенгофа: «…мы устанавливаем два непреложных пути для следования словесного искусства: 1) пути бесконечности через смерть, т. е. одевания всего текучего в холод прекрасных форм, и 2) пути вечного оживления, т. е. превращения окаменелости в струение плоти» (VII (1), 309). А. Б. Мариенгоф также вводил в свою поэзию символику Воскресения, отталкиваясь от традиционного пасхального архетипа, которым пронизана вся русская культура, цитируя и перефразируя ликующий возглас утреннего богослужения Великодня: «Христос Воскресе!» («Багровый мятежа палец тычет…», 1919); «Смерд. // Смертию смерть, смерть смертию» («Кондитерская солнц», 1919). [1861]

В богословском понимании, – это «погружение в сон, мирная кончина, подобная сну…; сон;…погребение». [1862] В русской литературе начала ХХ века актуализируется древний христианский жанр – сон (вспомните «сонники» – толкователи снов и сны как элементы легенд и преданий о божественных чудесах): сны писали Н. А. Клюев и А. М. Ремизов. Последний записал: «…прочту для граммофона свой сон – меня везут на кладбище в Александро-Невскую лавру». [1863] Есенин не творил в жанре сна, но тематика сновидений характерна для его сочинений: «В сердце радость детских снов» (I, 57 – «Чую Радуницу Божью», 1914); «Жизнь моя! иль ты приснилась мне?» (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921). Жители Рязанщины применяют народный фразеологизм «Это тебе приснилось», [1864] когда хотят уязвить спорщика в преднамеренной лжи.

Точно, в библейском духе, выразился Илья Зданевич: «Познание ведет к смерти». [1865] Сама ситуация, когда творческая личность проигрывает умозрительно будущее собственное погребение, является типологической моделью. Всеволод Иванов признавался: «Я уже воображаю себя… то лежащим в могиле, под громадным памятником…». [1866] С. А. Есенин представлял: «Себя усопшего // В гробу я вижу» (II, 151 – «Метель», 1924). По мнению Владимира Хазана, «тема смерти имеет в поэзии Есенина безусловный онтологический статус». [1867] Исследователь обобщает: «…будь то лирика философских медитаций или исповедальное самоизлучение души, манифестация гражданских эмоций или магическая игра “самовитым” словом, истинная поэзия, едва ли не вся целиком, по изначальным телеологическим пристрастиям, генетической заданности, вырастает из извечно скорбной презумпции конечности витальных сил бытия, роковой неизбежности смертного тлена живого». [1868]

Древнерусская лексема «успе» вошла также в масонскую терминологию: «…десять братьев пришлось временно “усыпить” (т. е. исключить)»; «Усыпить – отстранить брата на короткое время» (ср.: «Уснуть на Востоке Вечном – умереть»). [1869] У масонов существовал символический «Похоронный ритуал», заключавшийся в следующем:

Похоронная церемония. Минимум один раз в три года проводится заседание памяти умерших. Брат Оратор берет себе в помощники других братьев. На черных занавесях, покрывающих стены храма, – надписи: «В каждой колыбели – зерно могилы. Сегодня – живые, завтра – мертвые. Жизнь – работа, смерть – отдых». Катафалк, в виде пирамиды, впереди, в центре. Все – в черном. Четверо стоят у (символического) гроба. Гроб называется «символическая цель». [1870]

Заметим (хотя и не будем придавать этому особого значения и не станем проводить аналогий), что в 1921 г. имажинизму как раз исполнилось три года. В. А. Рождественский привел в воспоминаниях мнение Есенина постимажинистского периода, которое перекликается с нарисованным крестом на могилке: «И кому он нужен сейчас, этот имажинизм? <…> Я на нем давно уже крест поставил». [1871] Как поминальный ритуал (не масонский, а природно-ка-лендарный) звучат поэтические строки А. Б. Мариенгофа, также любившего обрядность: «В апреле обряд // Желтого траура с одра // Земли» («Магдалина», 1919). [1872]

Общее впечатление от изображенного на разорванном листке совпадает с темой «Песни о хлебе» Есенина, созданной в том же 1921 г., до 26 февраля:

Наше поле издавна знакомо

С августовской дрожью поутру.

Перевязана в снопы солома,

Каждый сноп лежит, как желтый труп .

На телегах, как на катафалках ,

Их везут в могильный склеп – овин.

Словно дьякон, на кобылу гаркнув,

Чтит возница погребальный чин (I, 151).

«Лошадиная символика»

Н. И. Шубникова-Гусева увидела в орнаментальной подписи художника Г. Якулова слово «ХЛЕВ», [1873] рифмующееся неточной рифмой с начертанным выше «склеп» и созвучное с «хлебом». В церковнославянском языке «хл±вина» обозначало «дом», причем ученые-этимологи «предполагают заимствование из гот<ского> hlaiw “могила, пещера”». [1874] «Хлев» обозначает «стойло домашних животных» и в контексте рисунка ассоциативно отсылает к надписи почерком В. Г. Шершеневича «Лошадь как лошадь» (хотя этим животным больше бы подошла конюшня).

Поэтический сборник «Лошадь как лошадь» В. Г. Шершеневича издан в 1920 г. и стал знаковой книгой. Тому послужили две основные причины: 1) заглавие сборника отражало ведущую «конскую символику» в творчестве всех имажинистов; 2) послепечатная история книги была курьезной и вызвала смех всех посвященных в нее лиц. Об этом сообщили автор в «Великолепном очевидце» [1875] (1934–1936) и Рюрик Ивнев в «Мемуарах» (1942). Последний так описывает дальнейшую историю сборника «Лошадь как лошадь»:

…чиновники из «Центропечати», рассортировывая закупленный материал, не раскрыв даже книгу и не поинтересовавшись ее содержанием, руководствуясь лишь заглавием, распределили весь тираж этой книги по учреждениям, связанным с рубрикой «Зоотехника». Малкин <директор «Центропечати»> потом рассказывал, что когда об этом случае узнал Ленин, он безудержно хохотал. [1876]

«Лошадиная символика» проникла в сочинения всех имажинистов и являлась ведущей. В. Г. Шершеневич указывал в «2×2=5. Листы имажинизма» (1920): «Мы были убеждены, что лошадь четырехнога, но стоило кубистам изобразить шестиногую лошадь, и каждому не слепому стало ясно, что по Тверской бегают именно шестиногие лошади». [1877] Множество поэтических строк В. Г. Шершеневича посвящено этому грациозному домашнему животному: «А у подъезда стоял рысак : // Лошадь как лошадь . Две белых подпалины»; «И плетется судьба измочаленной сивкой »; « Битюг ругательств. Пони брани » [1878] и др.

Г. Б. Якулов создал множество картин с изображением лошадей. Уже сами их названия посвящены конской тематике: это «Скачки» (1905 и 1911), «Этюд с лошадью и повозкой» (1910), «Городской пейзаж с лошадью и повозкой» (1910), «Бой амазонок» (мотив фриза, 1910 и 1912), «Дрожки» (декоративное панно для кафе «Стойло Пегаса», 1919), «Нападение льва на лошадь» (декоративное панно, 1919) [1879] и др. Но особенно интересен «Гений имажинизма» (1920) – аллегорическое изображение своеобразного кентавра или Полкана-богатыря – человека с копьем, рапирой, серпом, молотом, веслом и вилами, с туловищем лошади, с хвоста которой свисает надпись «имажинисты». [1880]

Памятуя об имажинистском кафе «Стойло Пегаса», расписанном художником Г. Б. Якуловым, и образе самого крылатого коня в творчестве имажинистов, Сергей Григорьев в трактате «Пророки и предтечи последнего завета. Имажинисты Есенин, Кусиков, Мариенгоф» (1921) указывал:

Пегас – не конь поэтов: его пора свести на конебойню. Стойло Пегаса можно отдать поэту Маяковскому, пусть там стоит, бьет о землю некованным копытом и ржет стоялым жеребцом… <…> Конь нынешних поэтов не Пегас, а само время, закованный в латы Аль-Бар-рак, конь Магомета, на котором он совершил свое Вознесенье… [1881]

Художник Дид-Ладо, который расписывал с имажинистами Страстной монастырь, переименовывал улицы Москвы в честь имажинистов и вешал на шею Пушкину-памятнику плакат «Я с имажинистами», «карандашом доказывал сходство всех имажинистов с лошадьми: Есенин – Вятка, Шершеневич – орловский, я – гунтер», [1882] и есенинская кличка прижилась в домашнем быту. Спустя много лет, в 1972 г., А. Б. Никритина (жена А. Б. Мариенгофа) сообщала Ларисе Сторожаковой в письме: «Есенина звали “Вяточка”. Это лошадка». [1883]