Сто лет одного мифа - Евгений Натанович Рудницкий

После продолжавшихся до половины восьмого занятий по разучиванию национал-социалистических песен мы расходились на свои рабочие места в крестьянских дворах или в канцеляриях нацистского Союза женщин, который мы называли „Варикозный дивизион“ (Krampfadergeschwader)». Работа в конторе была самой легкой: «…мы латали одежду или клеили пакеты для армии – самое лучшее занятие из всех, к которым нас привлекали. Хуже всего была работа в одном из крестьянских дворов, где мать восьмерых детей почти не вставала с постели после последних родов и нуждалась в постоянной помощи по стирке пеленок и белья на всю семью». Поначалу Фриделинда работала в расположенном в двух километрах от лагеря крестьянском хозяйстве. Удаленность места работы ее вполне устраивала, так как это на целый час сокращало ее рабочий день. Муж хозяйки уходил на целый день на работу (он трудился на авиационном заводе), сама хозяйка ухаживала за прикованной к постели после перенесенного полиомиелита дочерью, а Фриделинда до обеда мотыжила приусадебный участок. Обедать она возвращалась в лагерь, где потом уже работала до вечера в окрестных полях. В свободное от работы время с девушками проводили политбеседы и обучали их народным танцам, которые они исполняли во время посиделок с местными жителями: «Там произносили политические речи и танцевали. Как мне объяснили бывалые обитательницы лагеря, для поддержания нового духа „народной общности“ мы должны танцевать с каждым, кто нас пригласит. В десять часов вечера мы поднимались наверх, надевали пальто и снова стояли по стойке смирно в холодном саду, распевая, вытянув руки, национальные гимны при спуске флага». Фриделинда довольно быстро простудилась и через какое-то время стала чувствовать себя довольно скверно. После этого ей разрешили пройти обследование в Берлине у врача, наблюдавшего ее еще во время обучения в Хайлигенграбе; на этот раз он диагностировал у нее катаральный фронтит и назначил двухнедельное физиотерапевтическое лечение. В те дни она ходила по театрам и помногу общалась с друзьями, однако прибывшая вскоре Винифред положила конец этой идиллии и решила заняться здоровьем дочери всерьез.

В ноябре Фриделинда снова оказалась в Йене у ненавистного профессора Вольфганга Вайля. Там она получила и письмо Титьена, развенчавшего ее надежды на продолжение работы на фестивалях. Последним приятным событием перед помещением в йенскую клинику стала случайная встреча на вокзале: «На перроне вокзала в Йене я встретила друга моего деда Ганса фон Вольцогена, который как раз собирался ехать в Байройт. Восьмидесятипятилетний добрый „дядюшка Ганс“ был в восторге от встречи со своей „племянницей“. Он меня обнял, расцеловал от всего сердца и пролил бальзам на мои сердечные раны, сказав пару добрых слов об отце». Это была встреча с безмятежным детством, когда она еще не стала жертвой авторитарного воспитания стремившейся подавить ее волю матери. Несколько недель пребывания в клинике Вайля стали для Фриделинды одним из самых тяжких испытаний в ее жизни: «Я лежала в этой мрачной клинике больная, несчастная и доведенная до отчаяния. У меня не осталось никакой надежды, я могла только предаваться в своих письмах бессмысленным спорам с матерью и вести с ней бесконечную борьбу, чтобы добиться с ее стороны самых незначительных уступок. Уставшая от непонимания и грубого обращения, я лежала в кровати, равнодушно принимая предписанные мне процедуры, и испытывала единственное желание – умереть!» Подавленное настроение еще больше усугублял вид из окна на университетский морг: «Стоя у окна, мы наблюдали, как к нему подъезжали и от него отъезжали черные автомобили, отвозившие на кладбище трупы после их вскрытия… Гробы накрывали брезентом, сквозь который явно проступали контуры трупов. Поскольку носильщики были разного роста – одни пониже, другие достаточно высокие, – трупы постоянно колыхались вверх и вниз. Говорить вскользь об этом зрелище нетрудно, однако… оно изо дня в день наполняло меня все большим ужасом, переходившим порой в одержимость, в паническую боязнь бактерий. Я приучилась открывать двери локтем, а если кому-нибудь подавала руку, то тут же спешила ее по возможности вымыть. Я и теперь открываю двери локтем, хотя точно знаю, что это очень глупая привычка».

Тем не менее и во время этого лечения, заключавшегося преимущественно в переливании крови, бывали небольшие передышки. В начале декабря Фриделинда ездила в Дрезден, где мать отмечала день рождения Верены, учившейся в тамошней школе-интернате при монастыре Святой Луизы, а рождественские каникулы провела в Ванфриде. Там дети Винифред получили богатые подарки фюрера: юноши – золотые часы, девушки – золотые браслеты. С Вереной у Фриделинды сохранились прежние дружеские отношения, но она ощущала растущее отчуждение, в лучшем случае снисходительное отношение братьев: «Пока меня не было, они считали меня отверженной, странной и неприятной – такой, какой меня обычно представляли Книттель и Титьен. Однако после того, как я проводила несколько дней дома, Виланд вполне простодушно признавал, что Мауси все-таки очень симпатичное существо». Тогда же произошло резкое столкновение с матерью, после которого дочь решительно отказалась продолжать лечение в Йене и даже дала матери отпечатанный на машинке и подписанный отказ. Кроме того, Фриделинда съездила в свой трудовой лагерь и, не отпуская шофера, договорилась с начальницей об отпуске для лечения, пообещав, что продолжит отбывать трудовую повинность ближе к лету. Она также навестила старую настоятельницу в Хайлигенграбе, а потом вернулась в Берлин, где ее встретила мать, потребовавшая от дочери, чтобы та наконец занялась делом. По дороге на квартиру они слышали раздававшуюся из всех репродукторов речь Гитлера: «Нам некуда было укрыться от этой отвратительной, лающей словесной канонады». Исходя из этого высказывания, биограф Фриделинды Ева Вайсвайлер полагает, что «Фриделинда прозрела именно в тот момент». Однако это сомнительно: по некоторым свидетельствам, Фриделинда поражала соучениц пронацистскими высказываниями даже во время своего пребывания в Англии.

Доставив дочь на свою берлинскую квартиру, Винифред поставила ее в известность, что ей предстоит учиться в известной торговой школе Ракова (Раковшуле), где она должна будет освоить машинопись, стенографию и бухгалтерию. Об отказе мать не хотела и слышать и поставила окончание именно этих курсов условием дальнейшего обучения в Англии, о чем мечтала Фриделинда. Дочь сочла за лучшее не возражать матери, тем более что та вскоре отбыла обратно в Байройт, предоставив ей полную свободу. Девушка тут же обнаружила самостоятельность: поселилась в пансионе, оделась по собственному вкусу, коротко постриглась и с головой окунулась в шумную жизнь имперской столицы: «Я впервые свободно жила в городе, ходила по его улицам, рылась в книжных развалах и антикварных лавках, посещала музеи, знакомилась с очаровательными окрестностями». Она также много общалась с представителями мира искусства и глубоко вникала в суть современных тенденций культурной жизни.