Последний юности аккорд - Артур Болен

скажу я тебе. Тут Достоевский, Тургенев… Тут возвышенный обман и страдания. Тут… – Славка кашлянул, покачал головой – Прошлый раз, например, она молчала, потому что я небрежно пожелал ей спокойной ночи. Как тебе? Насупилась с утра. Я и так и этак: понять не могу, что случилось. Грешным делом подумал, может быть, она слышала, что про нее Андрюха говорил…

– А что он говорил?

– Ну, ты что, Андрюху не знаешь? Что дура манерная и все такое прочее. В принципе, он прав, конечно, но ведь других-то нет. Короче, к обеду только раскололась: мол, я тебе пожелала спокойной ночи, а ты только хрюкнул в ответ. Вот и вчера тоже… Молчит. От греха подальше пошел к Андрюхе. А там Гордейчик. Сидят оба красные. Молчат. Я говорю: «Привет ребята». А они молчат. Злые оба. Я думаю, ни хрена себе! Смотрю – на столе Андрюхина тетрадка раскрыта, а там – его гениальные стихи. Что-то про космос, смерть и бессмысленность. Ну, я тогда и говорю, чтоб поддержать разговор: «Жизнь, мол, бессмысленна». Смотрю, Андрюха поскучнел, а Гордейчик ядовито усмехается: «Ого, – говорит, – еще один Байрон. Не много ли на один советский пионерский лагерь?» Я спрашиваю по-глупому: «А кто, мол, еще?» – «Да вот Бычков, – говорит, – да ты, да этот ваш еще один… тоже ходит… принц датский». Я говорю: «Мишка, что ли?» А она: «Мишка, Мишка, кто же еще. Англоман с улицы Народной. Как завернет: «Иц э Грейт Бриттен энд Ноуф Айленд», а у самого брюки дырявые!»

Я невольно осмотрел свои брюки. Дырка действительно была. На левой брючине. И Славка ее увидел.

– Маленькая. Почти незаметно, – сказал он успокаивающе.

– Скажи мне, Славка, кто мы такие?

– В смысле?

– Мы раздолбаи? Или гении? Вот в чем вопрос.

– Все гении – раздолбаи, – подумав, ответил Славка.

– Но не все раздолбаи – гении, – ответил я со вздохом.

Где-то за деревьями взвизгнул пионерский горн и раздался хохот. Акация зашумела над нашими головами, стряхивая за шиворот колючий мусор.

Я выбросил окурок и поднялся.

– Ты куда? – уныло спросил Славка.

– Иц э Грейт Бриттен энд Ноуфен Айленд! – ответил я громко и пошел к своей даче.

Часа два я играл в шашки со своими пионерами. На обед – впервые! – Наталья не пошла. Она появилась на крыльце в новом лиловом сарафане с глубоким декольте, манерно закурила и сказала каким-то волнующе-отрешенным голосом, глядя вдаль.

– Миш, своди их сегодня сам. Мне что-то есть не хочется.

Мне вдруг показалось, что все пионеры посмотрели на меня сочувствующе. Я почему-то вспыхнул.

– Ладно. Какие проблемы.

Укладывал детей на тихий час тоже я. Благо они были вышколены так сурово, что мне даже не потребовалось повышать лишний раз голос.

Потом я лежал в своей комнатке на смятой кровати, курил в потолок и слушал, открыв рот и бледнея, как в соседней комнатке нервно вскрипывала кровать, звучал приглушенный смех и странное шуршание. Иногда, грубо, резко раздавался громкий голос Натальи.

– Ну ты, охренел что ли?!

– Эй, полегче!

– А мне-то что, что ты подумал! Перебьешься.

Глухо, низко бубнил что-то голос Феликса и опять его громко перебивал голос Натальи.

– Да перестань ты мне голову морочить! Расслабься. Я говорю: отдохни от этой мысли!

Феликса я увидел только вечером, пригнав в стойло после ужина свой маленький отряд. Он сидел на крыльце, обнявши коленки, и раскачивался, уставившись в одну точку. Пионеры осторожно обходили его стороной. Я переоделся и присел с ним рядом. От него пахло вином. Он посмотрел на меня сбоку.

– Выгнала, – сказал он.

– Кого? – не понял я.

– Меня выгнала. Сидорчук.

Я не нашелся, что ответить.

– Хочешь выпить? – спросил Феликс.

– Хочу! – обрадовано сказал я.

– У меня есть коньяк, – Феликс тоже оживился, – дагестанский. Взял на всякий случай.

Я захватил из своей комнаты два стакана, пачку печенья, и мы перебрались с ним на уютную лужайку, отгороженную от лагеря высоким забором из цветущего красного шиповника. На траву я бросил пиджак. Феликс достал из сумки бутылку, вгрызся зубами в горлышко и выплюнул пробку. Я подставил граненые стаканы.

– За что? – спросил он, поднимая стакан и усмехаясь.

– За любовь.

Мы выпили. Феликс вяло откусил печенья, он был подавлен. Мне наоборот стало хорошо. Я похлопал его по коленке.

– Все отлично, старик, все нормально.

– Я люблю ее, – выдавил Феликс, отрешенно уставившись в траву.

Я деликатно кашлянул.

– Тебе не понять… Извини, но тебе никогда не понять, что такое любовь, – упрямо проговорил Феликс.

Я посмотрел на бутылку, в которой было еще больше половины, и согласился легкомысленно.

– Наверное… Не каждому дано. Любовь – это дар.

Феликс усмехнулся. Мне стало стыдно. Однако он был увлечен своими сумрачными воспоминаниями.

– Мы познакомились на танцах. В нашем училище. Я сразу ее увидел. Представляешь? Три сотни человек в зале, а я увидел ее сразу. И как будто вот здесь… за сердце кто-то схватил и – не отпускает… Платье красное, туфли черные, губы алые… И этот профиль… Как у римской патриции… На танец ее пригласил… А она – согласилась… Ты хоть видел, какой у нее профиль?!

Он яростно посмотрел на меня. Я замер, перестав жевать печенье.

– Видел, как она смотрит?!

– Видел, – осторожно проговорил я, боясь его ранить. – Так смотрит, что думаешь: «Ничего себе! Вот это да».

– Я готов на колени падать, когда она на меня смотрит, – строго возразил он. – Это взгляд самки, которая готова сожрать самца…

– Да ладно тебе… – начал было я примиряюще, но он меня прервал.

– Думаешь, она меня любит?

Я так не думал, но промолчал.

– Черта с два! Она никого не любит. А если и полюбит – горе этому человеку. Мы переспали с ней через два дня, можешь себе представить?

– Могу, – ответил я, невольно вспоминая на какой день знакомства мы с Натальей трахнулись.

– Я понимаю, что это глупо… – Феликс обхватил голову руками и стал раскачиваться. – Но я готов отдать ей все. Все, все! Все без остатка.

Я поглядел на него и невольно подумал, что отдавать, в сущности, нечего. На побледневшем лице его выступили красные пятна, глаза увлажнились. Он вот-вот готов был заплакать. Я разлил коньяк по стаканам. Себе налил больше. Он не заметил.

– Мы с ней пили шампанское прямо в парадной… – мычал он. – С ума можно сойти. Из горлышка! А закусывали шоколадными конфетами… И она целовала меня… везде. Как она целуется! Если б ты знал, Миша, как она целуется!

– Классно? – учтиво спросил я. Но Феликс меня не слышал.

– А потом она и