Последний юности аккорд - Артур Болен

бутылки портвейна все равно не обойтись. Весь ужас в том, что я мог бы запросто обойтись и без романа, если бы не потерял бутылку…

Нина засмеялась.

– Ты рассуждаешь, как алкоголик.

– Каждый раздолбай, – наставительно сказал я, – должен быть алкоголиком. Потому что раздолбай ищет в жизни только счастье. И ничто другое ему это не заменит. Ибо, как гласит главное правило раздолбая: кто счастлив – тот и прав!

– В чем прав?

– В главном: в смысле своего существования.

– Разве только водка?

– Нет, конечно. Находятся чудаки, которые счастливы даже в труде.

Мы смотрели друг на друга и тут, вдруг, я увидел, что у Нины есть груди. Довольно большие, золотистые, они вспучивались у нее из-под купальника. Не понимаю, что меня поразило, но я уставился на них, открыв рот. Нина вспыхнула и прикрыла грудь раскрытой книгой.

– Ладно… – крякнул я. – Заболтались мы с тобой. Мне пора.

– Куда ты?

– Как куда? – искренне удивился я. – Как и положено раздолбаю: куда глаза глядят! Мне все дорого открыты. Под любым деревом мне и кров, и стол.

– Миша, – вдруг тихо сказала Нина, – а ведь я должна сделать тебе признание…

– Что?

– Кажется я тоже… раздолбайка, – с трудом вымолвила последнее слово Нина. – Правда, я не умею пить портвейн…

Я присвистнул. Нина вскинула голову, блеснув глазами.

– Не веришь??

– Верю, – пробормотал я. – Нашего полку прибыло… Поздравляю…

– Возьми меня с собой! Я тоже хочу счастья!

Она смотрела мне в глаза, и я чувствовал нарастающее смущение. На меня смотрела женщина. И смотрела так, что самец во мне завилял хвостом и припал к земле брюхом.

– Пошли, – хрипловато сказал я и откашлялся. – Я на дальний пляж, тут недалеко, возле…

– Я знаю, – перебила она, – вы там с Андреем и Славиком вечерами сидите. Вас слышно бывает даже отсюда, если вечер тихий. Особенно тебя слышно. Как ты ругаешься.

– Надеюсь матом? Ладно, шучу, шучу…

Мы пошли вдоль берега по намозоленной до каменной глянцевой твердости тропинке, которая то скатывалась в сырые русла обмелевших ручьев, где комары мигом облепляли наши потные лица, руки и ноги, то упиралась в гипсовые от горячей пыли непреступные заросли ежевики и малины, и мне приходилось руками раздвигать колючие, переплетенные жгучей крапивой, ветки. Нина молчала. Я тоже. Где-то между нами была Ковальчук, но мы старались не обращать на нее внимание.

Дикий пляж был совсем пуст. Я разделся и с разбегу бухнулся в прохладную воду. Нина сначала сидела на берегу, а потом скинула с себя сарафан, под которым был черный купальник. Она заходила в воду осторожно, зябко обхватив тонкие плечи руками. Разумеется, я стал плескаться и брызгаться, разумеется, она запищала и стала умолять меня перестать, а потом упала в воду и мы брызгались и смеялись немножко сконфуженно, стесняясь друг друга…

Потом мы сидели на ее узком и коротком полотенце под кряжистой, источавшей душный смолистый аромат, сосной и дрожали, глядя в сверкающую на солнце черную воду. Она была абсолютно неподвижна в узкой бухточке из тростника и лишь вздрагивала иногда от невидимых уколов; время от времени над ней беззвучно зависали и стремительно исчезали синие стрекозы.

Мало-помалу я согрелся, озноб прошел.

– Значит, здесь вы и сидите вечерами? – спросила Нина. – представляю. Три мыслителя. Нет. Три богатыря. О чем спорите? О смысле жизни?

– Нет. О том, была ли у нашего директора мать.

Нина прыснула.

– Он вас, по-моему, тоже не жалует.

– Благодарю за комплимент.

– Он несчастный. Зря вы так.

– Это наш Маразм Мудищев несчастный?! – изумился я.

– Конечно! Разве ты не знаешь? Несчастный и одинокий. Это он на публике грозен. Я как-то зашла к нему в кабинет без стука. Он сидел за столом и… поднял голову, и, знаешь, я увидела такие затравленные глаза… В них был ужас и какая-то обреченность… Я даже забыла с чем пришла. Знаешь, кого он мне напомнил? Такого старого, лохматого, большого пса, который лает и рычит на всех без разбора за миску похлебки, а когда хозяин не видит, лежит у конуры со слезящимися глазами и вздрагивает от каждого шороха, дрожит от холода…

– Ну, извини, собак я люблю, сравнение некорректное.

– Наша старшая говорила, что он жену схоронил два года назад… Очень любил ее…

– Ага, и с тех пор переменился. И теперь ждет, когда прекрасная принцесса освободит его от злых чар, влюбившись в него по уши… Не понимаю людей, которые свою боль гасят болью других. И вообще, пошел он к черту! А, Нин? Не хочу об этом козле…

– О чем тогда?

– Ну… вот я думаю, сидим мы с тобой, в сущности, голые и не стесняемся ведь друг друга… почему?

– А я стесняюсь, – возразила Нина и склонилась к коленям.

Я бесстыже рассматривал ее спину, с трудом останавливая свое желание расстегнуть застежку ее лифчика или поцеловать ее в плечо, припудренное белым озерным песком. Лесная муха жужжала над нами, словно над шикарным шведским столом.

Нина вздохнула. Она подняла веточку и что-то чертила ей на песке. Где-то далеко в нашем лагере заиграл пионерский горн.

– Тихий час закончился, – сказала Нина задумчиво. – Надо возвращаться.

– Ну и черт с ним. Хорошо тут. Правда?

Нина не отвечала, глядя в свой узор на песке.

– А ведь я думал о тебе все это время… Часто. Скучал…Ты слышишь, Нин?

– Полдник скоро.

– Перебьемся. Я не голоден. А ты?

– Лара будет меня искать.

– Пусть ищет.

– И твоя… будет тебя искать.

– Наталья то? – спросил я сломавшимся чужим голосом. Роковое имя было наконец-то произнесено.

– Угу.

– Да пошла она.

Нина повернулась ко мне. Я вспыхнул и забормотал.

– Я сам по себе, она сама по себе… Где хочу там и гуляю. У нее своя жизнь, а я свободный человек. Вот что. А не так что…

– Миша, а кто тебе спину расцарапал? – вдруг спросила Нина.

– Какую спину? – не понял я.

– У тебя спина расцарапана.

– Да ты что? – я пошевелил лопатками. – Понятия не имею.

– Такое впечатление, как будто ногтями.

Я обомлел. Ну, разумеется, ногтями: Наталья, когда входила в раж, могла и укусить, и поцарапать.

– Черт побери! – только и вымолвил я, и упал спиной на горячий, колючий от сосновых иголок песок.

Нина смотрела на меня сверху с простодушным любопытством.

– Вчера она приходила ко мне в отряд.

– К тебе?! – я быстро выпрямился. – Зачем?

– Спрашивала про тебя. Про нас.

– Да ты что! И молчала?

– Ты не спрашивал.

– Ну, Наташка, ну зараза… Ну, и?

– Она уверена, что мы… что ты… Ну, что у нас с тобой что-то было.

– Ну, а ты? Ты-то