Последний юности аккорд - Артур Болен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да уж – вздохнув, пробормотал Андрей, грустно глядя в костер.
И Славик тоже вздохнул, но с улыбкой. Мы очень живо вспомнили эти вечера и невольно подумали и про то, что нам теперь уже за сорок и про то, что никогда теперь уже не будет у нас таких вечеров.
– Я помню, как нас со Славкой пригласила в гости Афонина, – сказал Андрей, – а мы с ним решили бросить жребий, прямо в ее присутствии: если монетка упадет орлом, то – да, идем в гости, а если – решка, то не идем. И выпала решка, и мы пошли на озеро, а Ленка Афонина просто обалдела от такой наглости.
– Козлы, – пробормотал Славик.
– Таковы мы были, – философски изрек Андрей. – Однако мы отвлеклись. Продолжай, Майк.
– Прошло две недели – как пишут в романах. Худо ли бедно ли, но жизнь наша в лагере наладилась. Мы провели лагерную спартакиаду, потом был родительский день, после которого многие отряды, как водиться, недосчитались бойцов. В родительский день пионервожатые дали представление в помещении столовой, в котором Андрей, насколько я помню, играл роль непутевого и ленивого пионера-Вовочки. Помнишь, Андрюша?
– Это кто там отстает?
– Это Вова тихоход!
Андрей хмыкнул и пожал плечами.
– Однажды жарким днем я возвращался в отряд в сильной грусти. Жизнь вдруг, как это часто случалось со мной в юности, представилась мне чудовищной паутиной абсурдных миражей, и я отчаянно пытался найти спасительный смысл в том, что скоро я стану великим писателем, и тогда все ахнут и будут меня уважать и любить, и как мне, наконец, станет хорошо. Я почему-то не сомневался, что мне станет хорошо, когда я стану великим писателем, сомневался же я иногда в том, что великим писателем стану. За две недели в лагере я не написал ни строчки. Скажу больше, я и вспомнил то о своих заветных тетрадках (три штуки по 96 листов!) лишь однажды: как-то ночью Сидорчук вместо пепельницы затушила хабарик об одну из них и страшно удивилась, когда я возмутился.
– А на хрена они тебе? – спросила она.
– Надо, – уклончиво ответил я. Не мог же я признаться ей, что собираюсь писать в этих тетрадках роман. Да и когда, Господи?!
Одним словом, паскудные мысли одолевали меня как отвратительные черви. Солнце пекло немилосердно, и я решил сходить на купальню. И там увидел Нину. Она сидела на мостках в розовом сарафане, погрузив в воду ноги, и читала книгу. Тапочки и целлофановый мешок лежали рядом с нею. Услышав скрип моих шагов по деревянному настилу, она испуганно вскочила. Я стоял перед ней, как дурак.
– Привет, – сказал я.
– Привет, – ответила она.
Мостки тихо поскрипывали под нашими ногами, где-то рядом, за березовым мыском, надрывались в торопливом крике голодные чайки, неожиданно громко плеснулась рыбина в камышах.
– Что читаешь? – кашлянув, спросил я. – Макаренко?
Она протянула мне книгу. Это были стихи. Пушкина. Я хмыкнул разочарованно.
– Ну и ну. В университете проходите? Задание на лето? А я думал, ты Макаренко штудируешь. Как там наши пионеры? Оля рыжая, Петька?
– Вспоминают вас… тебя. Ольга скучает. Помнишь «Михаила Потаповича»? Вчера притащила откуда-то котенка, спрятала под кровать. Ночью Лариса меня будит: кто-то мяукает в первой палате. Я встаю, одеваюсь, а там уже крики, топот… Котенок тощий, грязный совсем. Взяла его на ночь к себе. Утром отнесли в столовую. Оля хнычет… Что-то случилось, Миша? – вдруг спросила она, вглядываясь сострадательно в мое лицо.
– Случилось, – нехотя буркнул я.
– Что?
– Потерял смысл в жизни.
– И… что теперь? – спросила она после паузы.
– Не знаю, – пожал я плечами, – годиков до семидесяти как-нибудь перекантуюсь, а потом начну примерять деревянный макинтош… В смысле гроб, – добавил я, увидев, что она не поняла. – А ты?
– Что?
– Ты что будешь делать до семидесяти лет?
– Не знаю, – смутилась Нина.
– Главное, – учись хорошо, – назидательно сказал я, – будешь хорошо учиться – будет у тебя и деревянный макинтош из лучшего дерева. Дубовый! Не сразу, конечно, будет успех! Придется потрудиться. Сначала кандидатская, потом докторская. Зато в финале – глядишь – южный склон на Северном кладбище…
– Какие глупости! – воскликнула она. – Рисуетесь!
– Рисуюсь, – согласился я, – на самом деле все гораздо хуже. Кажется, я потерял свою бутылку портвейна. Спрятал вчера в кустах… Все обшарил и – ни фига. Не иначе местные постарались…Ты любишь 33-й портвейн?
Нина не ответила, глядя мне прямо в глаза.
– Хорошая штука. Одной бутылки достаточно, чтобы обеспечить себе смысл в жизни на целый вечер. Ведь придумал же кто-то этот божественный напиток! Я бы Нобелевскую премию ему не пожалел. Ладно, не поминай лихом.
Я повернулся, чтобы уйти и услышал.
– Миша. Постой!
Я остановился.
– А я думала о вас… о тебе.
Голос ее дрогнул и, обернувшись, я увидел, что она смутилась и покраснела.
– И что надумала? Гадости, небось?
– Нет, что ты!
– Да, ладно тебе, так я и поверил… Что еще можно обо мне подумать? Я, Нинка, законченный раздолбай. Знаешь это?
Она отрицательно помотала головой.
– А что такое раздолбай – знаешь? Нет? И я не знаю. В этом вся и штука. Кажется, это когда чувствуешь себя инопланетянином среди землян. И они об этом догадываются. Но нельзя, чтобы догадались. Заклюют. Надо все время привирать. Так… по мелочи… Что любишь детей, например. Или что любишь театр. Или что хочешь заработать много-много денег. Или что жизнь прекрасна и не надо унывать, а надо надеяться и верить… Главное, никого не удивлять. Не привлекать внимание. А то начнут рассматривать и увидят, что ты другой.
– А что ты хочешь, Миша? – спросила она – Ну, кроме портвейна, разумеется… На всю жизнь?
– Без вранья? – я прислонился к деревянным перилам, задумался, выпятив нижнюю губу – Н-ну… Хочу, чтобы завтра проснуться и обнаружить на тумбочке рукопись гениального романа, который я сам и сочинил… Накануне… А еще лучше – уже отпечатанный роман! В роскошном таком переплете! И чтоб его зубрили все студенты в институтах. Учили бы отрывки наизусть! И чтобы портреты мои были в учебниках… Рядом с Пушкиным! А если уж совсем начистоту – хочу кожаный пиджак, «жигуль» шестой модели и двухэтажную дачу на озере.
Нина улыбнулась.
– И ты станешь счастливым? Правда?
Я задумался.
– Пожалуй, нет, – нехотя сказал я. – Нет, без
