Последний юности аккорд - Артур Болен

Теперь я понимаю, что о такой женщине мужчина может только мечтать, но в то лето я был недоволен. Да, да, господа, недоволен и утомлен. Я, господа, был утомлен жизнью. Вы должны понимать меня, потому что вы были такими же. Утомленными. Бл…

В лагере о нашей троице изначально сложилось мнение, что «эти трое не от мира сего». Если честно признаться, это соответствовало истине. Мы жили в своем мире. Мы были гениями, которым тяжело долго находиться вместе с простыми смертными. Мы были гениальными не потому, что создали что-то великое, и даже не потому, что хотели создать что-то великое, а потому, что родились великими. Это очень волнующее ощущение. Как смотреть на мир с огромной высоты. Иногда захватывало дух.

Мы были разными в своем величии. Я смотрел на мир снисходительно. Андрей с отвращением. Славик с грустью. Но когда мы собирались вместе, то смотрели на мир с презрением. Когда мы собирались вместе, люди шарахались от нас, как от источника сильного осязаемого излучения. В этом излучении даже самые самоуверенные и сильные натуры тушевались. Взрослые начинали раздражаться и хамить, ровесники задираться и заискивать. Мы не искали брани. Нам не нужно было самоутверждаться. Мы готовы были прощать людям их бездарность, лишь бы они не требовали равенства. Люди все равно обижались.

С девчонками все складывалось сложнее. Поскольку гениальность изначально не входила в круг понятий, имеющих отношение к слабому полу, презирать девчонок казалось как-то даже несправедливо. Ведь никому не придет в голову презирать красивую птичку за то, что она не думает. Девчонок можно любить. Красивыми девчонками можно восхищаться. Но, главное, очень приятно, когда они восхищаются нами.

Как я уже говорил, наше появление в лагере сразу наделало большой переполох. Виной тому, безусловно, стал страшный дефицит на мужчин, но мы, трое, знали, что иначе и быть не могло, раз мы здесь. Моих друзей, как и меня, разобрали в первые же дни. Славика выбрала Люда, Андрей достался Гордейчик. Остальным оставалось только сплетничать, наблюдая за нами.

Самый приятный и спокойный вариант выпал Славику. Его Людмила была бледна, грустна и мудра. Жизнь уже побила ее – кажется, была несчастная любовь на первом курсе, какой-то Стасик с рыжей челкой из Челябинска, которого выгнали зимой из университета после того, как он спер из раздевалки бобровую шапку и ходил в ней целую неделю, пока не обнаружилось, что это шапка декана; вроде бы, даже был аборт. Люда без лишних слов поняла, что имеет дело с гением, и носила Славке оладьи со сгущенкой из столовой в тихий час. Славка брезгливо кусал пережаренные оладьи и жаловался на несносных пионеров и директора лагеря, а она, подперев ладошкой щеку, грустно кивала головой. Иногда Славка читал ей свои стихи. Люда любила стихи про любовь, но у Славки было больше про смерть и одиночество, и Люда страдала вместе с ним, слушая горькие строки:

Тишина, тишина,

Ты опять одинок.

Как надгробный венок,

Вечно горек и строг,

В перекрестке дорог…

Если чего и не хватало Славке – так это острых ощущений. Люда досталась ему слишком просто, слишком буднично уверовала она в его гениальность, слишком спокойно ждала от него великих подвигов. Секса у них не было и не предвиделось, потому что оба не хотели трахаться и ждали друг от друга чего-то другого, более возвышенного и серьезного, а оно (возвышенное) не приходило и временами становилось скучно.

У Андре все оказалось немножко сложнее. Он был не прост, но и Гордейчик не проста. Она сомневалась в гениальности Андре. Ей требовались доказательства. На мой взгляд, Андрей весь состоял из этих доказательств, однако Гордейчик думала иначе. Похоже, она ждала некоего озарения, когда вдруг все станет ясно без слов. Андрей действительно стал похож на человека, который вот-вот удивит весь белый свет. Надменно-брезгливое выражение не сходило с его лица. Разговаривая с каким-нибудь человеком, он невольно закрывал глаза, чтобы не видеть того, кто оскорблял его эстетический вкус и нравственное чувство. Жеребец уже просто боялся его, директор закипал от одного его присутствия на утренних планерках.

Что касается меня, то Наталье было абсолютно наплевать с кем трахаться: с гением или c дураком. Скажу больше: мне и самому не хотелось перед ней выпендриваться.

Втроем мы встречались вечерами. Сначала моя Наталья была категорически против, но я знал, чем ее убедить: однажды ночью я закрылся в своей комнате изнутри на крючок и через дверь сообщил ей, что заболел. Наталья разозлилась и стала дергать дверь, пока крючок не сломался. Я лежал в постели бледный и как будто очень больной – Наталью это взбесило окончательно. Она скинула на пол одеяло и вылила на меня воду из вазы с цветами. Я заорал, дети проснулись… Наталья выбежала вон и минут через десять воцарилась могильная тишина, а потом она вернулась в комнатку и начала меня щипать и кусать, приговаривая, что это лучшее лекарство от простуды и от импотенции. И точно, кончилось тем, что мы яростно совокупились, и уже потом, в минуту блаженного покоя, я попросил ее отдать мне эти вечера с друзьями, без которых, как я убеждал ее, моя сексуальность быстро угасала. Это было серьезно, и Наталья согласилась.

Встречались мы обычно в комнате Андрюхи, выпивали по две рюмки портвейна и уходили к озеру. Озеро было большое, холодное, всегда подернутое зыбью, с густой щетиной бурого тростника на мелководьях и матово-свинцовыми проплешинами на середине; берега высокие и песчаные, поросшие молодыми соснами и березняком; вечера тихие, ароматные и теплые, а разговоры наши были упадническими до безобразия. Не было живого человека, про которого мы сказали бы хоть одно доброе слово, из мертвых не ругали только Герберта Спенсера и Платона, да и то однажды Андрей высказался в том духе, что последний был все-таки мудак. Про наших девчонок мы почти даже не вспоминали, потому что неприлично отвлекаться от высоких мыслей на пустяки. Иногда мы встречали на дороге, ведущей к купальне, девушек-пионервожатых из других отрядов и высокомерно проходили мимо. Не знаю, что они думали про нас, но ни разу я не слышал, чтоб они засмеялись нам в спину.

Наши возлюбленные переносили эту блажь по-разному. Моя Наталья мудро считала, что, чем бы дитя ни тешилось – лишь бы трахалось; Люда давала Славику в дорогу пирожок или бутерброды, которые мы с удовольствием съедали у костра; Гордейчик терпела эти отлучки с подчеркнутым равнодушием, за