Последний юности аккорд - Артур Болен

и законченный мудак. Выпили за то, что бы его понос пробрал. Потом Сидорчук, прожевывая огурец сказала.

– А все-таки эта … Коммунидзе…

– Социалидзе, – поправил кто-то.

– Ну да, помню, что-то марксистское… Она с прибабахом явно. Не от мира сего.

– Что же ты хочешь, – сказала Афонина. – У нее вся семья такая. Мне Козакевич, ее приятельница рассказывала, как они живут. Каждый день подъем в шесть утра. Пробежка. Бегут все: папа, мама, Нина, даже бабушка. В любую погоду. Потом – школа, музыкальная школа, чтение полезных книг, чтение развлекательных книг; чтение французских книг: она по-французски лучше преподавательницы говорит, представляете? Все расписано по минутам. У них даже семейные праздники какие-то необычные, вроде викторин. Предположим, собираются они субботним вечером, приглашают гостей, и вся вечеринка посвящается древней Греции. Каждый должен подготовить доклад по своей теме, а потом все отвечают на вопросы. Все строго, как на экзамене; оценки выставляет Социалидзе-старший по пятибалльной системе. Козакевич рассказывала, что пришла как-то не подготовившись, так чуть от стыда не сгорела.

– Каждый сходит с ума по-своему…

– И между прочим, собираются далеко не последние в городе люди. Гранин-писатель, вроде бы, Товстоногов, академики, профессора. Да, собственно, ее папа сам без пяти минут академик.

– И поэтому она такая прибабахнутая? – спросила Сидорчук.

– У нее была несчастная любовь, – важно сказала Лена, которая, как я смог заметить, знала о всех больше всех. – Мне говорила Галя, секретарша из деканата. Был какой-то бурный роман, был какой-то парень с армянской фамилией, вроде бы он учится на нашем факультете. Чуть ли не до самоубийства дело дошло.

Кто-то присвистнул.

– Ни хрена себе. В тихом омуте черти водятся…

– Восточная кровь, что вы хотите.

Стали вспоминать разные истории про любовь. Афонина вспомнила про какого-то хроменького худенького Сашу, который встречал ее после школы у парадной целый год. У Саши были печальные большие глаза и чахоточный румянец на щеках, Ленка жалела его, но влюбиться не могла, ей было стыдно влюбляться в калеку, а потом он пропал и до сих пор она не знает, что с ним. Девчонки грустно завздыхали и притихли, но тут Сидорчук тоже вспомнила из детства какого-то Мишу с грустными глазами, который тоже преследовал ее своим вниманием целый год, а потом как-то после школы показал ей в кустах свою волосатую писю и она испугалась до смерти и нажаловалась учителям. Мишку вздрючили на педсовете и он больше не безобразничал. После Наташкиного честного рассказа у всех пропало всякое желание сентиментальничать, мы вспомнили про водку и выпили еще по сто граммов «Столичной». Откуда-то появились карты. Родилась идея играть на раздевание. Все возбудились и захихикали. Каждый незаметно проверил, что на нем надето. Умная Гордейчик накинула на себя легкую кофту. Наталья, напротив, сняла с себя часы.

Первую партию проиграла Люда. Несмотря на протесты, она сняла с себя бусы. Вторую партию проиграла опять Люда: на этот раз она скинула с себя тапки. Третий раз она проиграла в зловещем молчании и стащила через голову ситцевое платье, оставшись в купальнике-бикини. На ключицах у нее было множество родимых пятен. Гордейчик предложила играть в сумерках и затушила свечу. Сидорчук внезапно сказала, что ей жарко и тоже сняла платье. Никто не стал спорить. Я раздал карты, засветил козыря. Люда, заглянув в свои карты, захныкала. Она опять проиграла. Мы все посмотрели на ее грудь, и она закрыла ее крест-накрест руками.

– Сиськи на стол! – скомандовала Наталья.

В этот момент окно распахнулось и в комнату, вместе с потоком свежего воздуха просунулась большая, пахнувшая одеколоном голова директора лагеря. Голова повертелась во все стороны и сказала неприятным голосом.

– А что это вы тут делаете?

Ни у кого не было никакого желания отвечать на этот вопрос, и мы ломанулись в двери. Наталья подхватила меня под руку и увлекла за собой, одеваясь на ходу. Довольно долго мы петляли с ней по каким-то кустам, по высокой сырой траве, пока не вышли, взявшись за руки, к ее отряду. Одно окно в бараке горело. Наталья выругалась.

– Лариска не спит. Опять читает. Знаешь, что она читает? Учебник по педагогике! Вот дура. И за мной следит, сука. Твоя следит за тобой?

Мы посмотрели друг на друга и прыснули, присев на корточки. Где-то на другом конце лагеря слышны были торопливые женские голоса, которые нетерпеливо перебивал мужской, сердитый баритон.

– Директор, – тихо сказала Наталья, сжимая мою ладонь горячей сухой ладошкой. – Вот козел, свалился на нашу голову. Гордейчик теперь будет хуже всех. Может и телегу написать на факультет. Хотя папа ей поможет, если что… Папа у нее крутой, в горкоме работает… И что ему не спится, мудаку? Сейчас пойдет по отрядам проверять, все ли в койках. Как он меня достал. У тебя сигареты есть?

Мы перебрались на скамейку и закурили, чутко прислушиваясь. Было часа два ночи. Комары постепенно собирались вокруг нас в огромную алчную стаю. Наталья пыхала на них дымом, потом прижалась ко мне, уткнувши нос в шею.

– Спаси меня, а то сожрут заживо.

Я обхватил ее плечо рукой, но вдруг она стремительно выпрямилась и вытаращилась на меня так, что я испугался.

– Блин! А чем это от тебя пахнет?!

– То есть?

Она схватила меня за грудки и прильнула лицом к шее, шумно принюхиваясь.

– Духи… Французские… Дорогие… Не твои… – отрывисто говорила она, через каждое слово делая глубокий вдох-выдох, потом с отвращением оттолкнула меня и скрестила руки.

– Ну?

– Что?

– Чьи духи? Этой что ли… Коммунидзе? Вы что с ней, трахались?

Я закашлялся.

– Обалдела? Она… помазала меня. Просто помазала. Просто так.

– Ну, Нина-а-а… – протянула Наталья с изумлением. – Ну, тихоня-я-я… Правду говорят, в тихом омуте… а я-то думаю, чего это она на меня так смотрит.

– Как?

– Не важно. Помазанник хренов. То-то я смотрю, у вас не отряд, а бардак какой-то… А они там… а у них, блин, там…Ну, ладно, это мы завтра обсудим.

Я так и не понял, что будет завтра – внезапно совсем близко раздался шум и мы вскочили. Наталья потащила меня за собой, у крыльца прильнула грудью, зашептала.

– Только не вздумай… Завтра я поговорю с ним, потерпи немножко, будь умницей, да?

Она чмокнула меня в щеку и крылась за дверью, а я побежал, пригибаясь, к своему бараку. На веранде я больно стукнулся об стул, который загрохотал как гром небесный, выругался и на одной ноге запрыгал в холл. В темноте я увидел смутную фигуру в белом – это была Нина. На ней была ночная рубашка.

– Миша,