Последний юности аккорд - Артур Болен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У меня не было никакого желания препираться. Через час мы разбудили своих пионеров. Я вышел с ними на полянку, где мы занимались утренней зарядкой, расставил в полукруг и приказал приседать «кто сколько сможет». Сам сел под куст акации. Дети приседали лениво, то и дело недовольно оглядываясь на меня. Я из последних сил делал вид, что контролирую ситуацию, потом махнул рукой, вяло сказал «хватит» и, упав лицом в прохладную траву, на десять минут провалился в спасительный сон.
В это утро директор собрал расширенное совещание пионервожатых, на котором присутствовала вся наша банда. Среди всех прочих розовощеких и радостно-оживленных коллег мы выделялись как члены одной секты: лица наши были одутловаты, глаза мутны и скорбны, движения вялы и экономны. Говорили мы тихими голосами и понимали что-то, непонятное другим. Это было заметно. Эразм догадывался, что могло быть причиной, но у него не было доказательств – эту ночь он был в Ленинграде.
– Итак, – глухо начал директор, когда все расселись по своим местам и перестали шуршать, – скоро конец смены. Первой смены! – добавил он зачем-то громко, словно в этой оговорке и крылся главный смысл его речи. Повисло молчание. Директора заклинило. Он вертел в пальцах карандаш и, наконец, с хрустом разломал его.
– Что это значит? – спросил он, брезгливо рассматривая половинки. – Это значит, что мы должны особенно внимательно и усердно относится к своим обязанностям. А это в свою очередь значит, что мы должны достойно нести знамя советской педагогики. Меня крайне не устраивает атмосфера, которая сложилась в нашем коллективе в последние дни. Разгильдяйство, безответственность, наплевательское отношение к порученным обязанностям, лень, равнодушие, цинизм…
Он замолчал, вспоминая слова из этого семантического ряда.
– Скука, – басом подсказал физрук с галерки.
Скука, – неуверенно подтвердил директор и раздраженно бросил половинки карандашей на стол. – Причем тут скука?
– Футбольный турнир провести надо, – пробасил Жеребец, – я уже две недели об одном говорю, а толку?
– Танцы… – неуверенно встрял девичий голос.
– Дискотека!
– Кина побольше!
– Пионерский костер!
Заговорили все. Даже я громко сказал: «Вот именно!» и победно посмотрел на Андрея, который поспешно опустил глаза и пробормотал в полголоса: «Матка Боска!».
Эразм, насмешливо кивая, дал нам выговориться вволю, потом встал, с грохотом отодвинув стул, и толкнул настоящую речь. Не думаю, что смогу передать ее дух и характер. Это была пафосная речь среднего советского начальника конца 70-х годов, который настойчиво стучится в высшую партийную лигу. К несчастью, при своем посредственном интеллекте, Эразм обладал высшим педагогическим образованием. Это мешало ему усвоить мертвую и достаточно безвредную партийную демагогию; он пытался оживить ее собственными интимными идеологическими переживаниями: уснуть под нее было невозможно, слушать невыносимо. В конце концов в душе рождалось какое-то смутное истерическое чувство, которое при желании можно было выдать за пафосный подъем.
Он говорил про долг, честь и совесть, вспомнил Ленина и собственное трудное детство, «когда вся страна лечила послевоенные раны», и все это долго-предолго, пока все окончательно не уверовали, что и кина не надо, и черт ты с ними, с танцами, и без футбольного турнира можно обойтись – лишь бы не было войны. Возможно, в наших измученных лицах он видел признаки глубокого потрясения? Усталый Андрюша простонал мне в ухо:
– Я ссать хочу.
Его услышал Жеребец – он гоготнул, и гоготнул как-то глумливо, словно громко рыгнул. Это вызвало веселье в рядах. Эразм сморщился от отчаянья и досады: как и многие педагоги, он искренне верил в дар своего красноречия…
– Итак, – устало и скорбно проговорил он. – Что нам предстоит сделать? Первое…
Я окончательно перестал его слушать, погрузившись в мрачные раздумья, и очнулся от толчка локтем Андрея.
– Иванов, вы спите? – раздраженный Эразм сверлил меня черными глазами. – О чем я только что говорил?
– Все понятно, – промямлил я. – Мы победим.
– Кого? – вкрадчиво спросил Эразм.
– Этот…империализм и его согля… согля… датаев.
Краем глаза я увидел множество сочувственно улыбающихся лиц и понял, что влип во что-то.
– Вот и отлично, – ледяным голосом сказал директор. – В таком случае вы поступаете в распоряжение Социалидзе – по крайней мере на ближайшие два-три дня… Не сомневаюсь, что вместе вы окончательно победите империализм и его соглядатаев. Или я ошибаюсь?
Последние слова были едва слышны из-за всеобщего смеха
– Спектакль! – воскликнул Андрей, хлопнув себя ладонями по коленям. – Помню! Спектакль! Что-то про гражданскую войну… или про революцию.
– Про комсомол, – сказал Славик, улыбаясь. – Я тоже помню: спектакль в двух частях. Про комсомол 20-х годов. Вам с Нинкой поручили написать сценарий. А мы с Андрюхой должны были играть в нем главные роли. А играть его мы должны были в родительский день, если не ошибаюсь.
Я неспеша налил себе чаю из термоса, с удовольствием глотнул…
– Именно, именно, мои юные друзья! Спектакль. Это были мои первые пробы на драматическом поприще
Нам с Ниной дали четыре дня – четыре дня на всю пьесу! У меня, как я уже говорил, были взяты с собой из дома толстые тетрадки. Для творчества. Они пригодились.
Работали мы с Ниной главным образом в библиотеке – да, да, была в нашем лагере и библиотека: две или три скрипучих комнатки с книжными шкафами, в которых вперемежку лежали и труды по марксизму-ленинизму и детские сказки; и с густой пылью, которая днем клубилась, словно дым в толстых и горячих солнечных лучах и забивала нос и горло. Днем здесь хозяйничала баба Люба – толстая седая женщина с одышкой, с крупным носом, крупной бородавкой на щеке и густым прокуренным басом. Вечером библиотека была наша – у Нины был собственный ключ, который ей выдал под расписку сам директор.
Надо ли говорить, что Ковальчук была в бешенстве? Надо ли говорить, что я был счастлив?
После ужина я забирал свою толстую тетрадь, авторучку и, стараясь не отвечать на ядовитые насмешки Натали, уходил к бледно-голубому домику возле столовой, где размещалась библиотека. Нина ждала меня там. Мы отодвигали стол бабы Любы от окна, задергивали белые занавески, включали настольную лампу и склонялись над моей тетрадкой, стараясь сблизиться и в
