Последний юности аккорд - Артур Болен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Правда? – неприязненно спросила она.
– Ну да…
– И каким же участком ты думаешь о ней?
– Ну, это… низменным, – неуверенно сказал я и подумал, что это двусмысленно. – Который за рефлексы отвечает, и все такое…
– А обо мне? Высоким?
– Ну, да….
– Который за литературу отвечает? За философию?
– Ну, да… наверное.
– Понятно. Блестяще! Просто изумительно! Я тронута до глубины души!
– Нина, послушай. Я же в смысле…
– В смысле, а я хочу, – зло сказала она – что бы обо мне тоже низменным!
– Ну-у-у…
– Что – ну-у-у? К черту твою философию! К черту литературу! Я – женщина, понятно? Тоже мне, нашел специализацию: с одной про литературу, с другой…
Я покраснел. Опять полез за сигаретами, опять вспомнил, что они кончились, ругнулся в полголоса.
– Ерунда! Ты не понимаешь. Это невозможно.
– А с ней можно?!
– Да, пойми ты! Это же… Сидорчук! Одно слово. Ты что думаешь, мы с ней о поэзии говорим? Или о музыке? У нее же одно только на уме! Она же только одно и может…. Кошка похотливая…
Я взглянул на Нину и понял, что и вовсе ушел не туда: в глазах ее блестели слезы.
– Я просто хотел сказать…
– Не надо, пожалуйста, не говори больше ничего, и так все ясно! – почти крикнула она и сбежала с крыльца. Я бросился за ней, догнал, пытаясь схватить ее за руку.
– Нина, Нинуля, ну перестань же!
– Да как же ты не понимаешь! – она остановилась и топнула ногой – Как все это мерзко, мерзко, мерзко! Мы прячемся в этой дурацкой библиотеке, а потом ты идешь к ней, словно она твоя жена, а я… а я… как последняя дура иду к себе и не знаю…. Кто я? Кто ты? Зачем все это? Как ты там… с ней… – она разрыдалась.
Я обнял ее. Дождь быстро остудил нас. Внезапно Нина оттолкнулась от меня, сказала глухо.
– Мне пора. Холодно.
Я проводил ее до отряда. По дороге мы не сказали друг другу ни слова. На крыльце она повернулась ко мне, не поднимая головы.
– Прости, Миша, – сказала она дрогнувшим, потухшим голосом. –Просто… Вчера встретила ее у штаба, а она дорогу заградила, руки в бока и говорит нагло: «Ну, и сколько вы еще будете писать свою…пьесу?» Смотри, как бы потом не пришлось объяснительные писать… куда следует… Я тебя, говорит, жучка, сразу поняла, тихоня этакая…. И знаешь, все это с матом. Это было так гадко, гадко, гадко! Я не хотела тебе говорить, но это невозможно! Я очень устала за эти дни…
Я стоял, как камень неподвижный. Она подняло на меня глаза и я увидел в них огонь. Недобрый огонь.
– Ты должен объясниться с нею, – сказала она твердо. – Так больше быть не может. Я так больше не могу! И не хочу! И не буду!
Гром прогрохотал где-то вдали, негромко… Дождь кончился. Все было сказано… Кажется, я поцеловал ей руку… и нырнул в ночь, как драматический актер.
О том, чтобы вернуться домой, не было и речи. В беседке под крышей, в укромном местечке, я нашел сигареты и спички. Закурил и стал ходить взад-вперед по скрипящей гаревой дорожке. Смятение в душе было полное. Я вдруг представил себя женатым человеком. Сначала Наташкиным мужем. Выходило так: сумрачный кабинет прокурора области, на подоконнике – фикус, на стене – порыжевшая фотография молодого лейтенанта с лихо взбитым русым чубом и заломленной на ухо фуражке, за столом, покрытым зеленым сукном сидит седой, крепко сбитый мужчина с умным усталым лицом, с орденом Красного Знамени на кителе, с тлеющей папиросой в руках. Он смотрит на меня испытывающее долго, насмешливо, проницательно. Он видел-перевидел на своем веку сотни хитрых преступников и вот перед ним сидит новый противник, покусившийся на самое святое – на его дочь! Да еще как сидит! Нога за ногу. Взгляд умных глаз ясен и смел, легкая ирония прячется в улыбке. Наглецом не назовешь, хитрованом тоже. Отчего же тревога в отцовском сердце? «Значит, надумали, – говорит, наконец, прокурор с усмешкой, – быстро у вас теперь это происходит, я за своей Нюрой три года ухаживал. Ну, а каковы же ваши взгляды на жизнь, позвольте спросить, молодой человек? Чем думаете заняться? Или – конкретизирую вопрос – чем собираетесь зарабатывать на жизнь?» Я улыбаюсь. Я – гений. Это и есть ответ на все вопросы. Папаня играет желваками, а сделать ничего не может. Наташка загрызет его, если он будет артачиться. Она сидит у меня за спиной и делает угрожающие знаки отцу. Хорошая была сцена, я многократно отсмотрел ее.
Потом я представил себя мужем Нины. Тоже был кабинет, только увешанный портретами бородатых ученых и мещанского фикуса на подоконнике не было. За столом восседал крупный седой профессор и тоже изучал меня пытливым взглядом. Он тоже почему-то не доверял мне. И тоже спрашивал, чем я собираюсь заниматься. И я отвечал ему с улыбкой, что жизнь покажет, а вообще-то – ничем. Еще, мол, не нашел себя. Да и искать не собираюсь. А на самом деле я уже написал книгу, и она лежала в издательстве, и все говорили, что книга – гениальная. То есть денег впереди было немерено! Нет бы все это рассказать старому ослу, но ведь надо знать меня! Пусть догадается!
Потом я вспомнил, как целовался с Ниной, и хмыкнул. Потом я мысленно стал целовать ее грубо и нетерпеливо, и она слабо сопротивлялась и вскрикивала, а я возбудился и вдруг понял, что целую уже давно Наташку, которая привычно вздрагивала от наслаждения, цепко и больно хватала меня за уши и стонала. Я отпихнул ее и полез за влажным куревом в карман.
Какие же они были разные! Они даже пахли по-разному. Нина пахла луговыми цветами, мятой и нежным, теплым ароматом волос. Натали пахла крепкими духами и табачным дымом, и еще этим острым бесстыжим женским запахом, который вместе со страстью зарождался у нее между ног и который сначала пугал меня, отталкивал и был даже неприятен, а потом стал моим наваждением, моим наркотиком, моей постыдной тайной.
Наконец я выбросил окурок, решительно подтянул брюки и зашагал к своему отряду. Тихонько пробрался я на крыльцо своего барака и, стараясь не скрипеть половицами, подошел к Наташкиной двери. Она была не заперта. Я осторожно приоткрыл
