Последний юности аккорд - Артур Болен

ее и увидел пустую не застеленную постель. «Ищет меня», – подумал я. В тишине слышно было только, как сопят в комнатах-спальнях пионерские носы.

Я накинул куртку и вышел на крыльцо. Решил, что найду Наталью возле библиотеки. Но ее там не оказалось. Я несколько раз обошел вокруг дома, высыпав себе в кустах акации на плечи целый дождь, но обнаружил только серого кота, который страшно сверкнул на меня из травы фосфорическими глазами и метнулся, задрав хвост, в траву. Я забрался в большую круглую беседку, которая стояла на самом верху холма, и огляделся. Подо мною, скрытое рваной мглой, лежало холодное, карельское озеро. За ним – лес. Темными своими контурами он напоминал высокие горы. Между озером и лесом, на холме, и ютился весь наш лагерь. Два десятка деревянных одноэтажных домиков, разделенных песчаной дорогой. Центральный плац, вокруг которого было разбито с десяток клумб, неподалеку темным куполом возвышалось самое крупное строение столовой. Передо мной смутно виднелась на фоне неба высокая деревянная мачта: каждое утро под пионерский салют всех отрядов и под барабанную дробь на ней вздымался алый флаг с серпом и молотом.

Знаете ли вы, господа, что такое карельская летняя ночь? О, вы не знаете карельской ночи! На небе ни звездочки, да и неба нет вовсе, а есть серая влажная муть, которую волочет куда-то ветер, упираясь в кусты и деревья. Шумит лес, шумит дождь… Очертания мокрых домов, деревьев призрачны. Вот, кажется, уже и рассвело совсем, но – нет, это всего лишь полная луна просияла сквозь тонкое дымящееся облако и вновь исчезла, и вдруг еще гуще стали тени, еще мрачней зароптал всклокоченный лес, и далекий гром глухо пророкотал где-то за озером. Сыро, прохладно, неуютно…. Как не вспомнить тут нежную украинскую ночь, теплую и тихою, с бездонно-черным небом и ярким месяцем, который заливает лес ровным серебряным сиянием? Как не вспомнить старика Гоголя, тоскующего по щедрому югу?

Я сидел в беседке с каким-то мистически-пафосным подъемом в душе. Словно во мне нарождалось какое-то окончательное понимание мира. Словно я становился очень большим и главным в этом мире. Лагерь спал. Десятки детских носиков сопели в своих теплых кроватках; под крышами бараков в десятках детских сновидений разыгрывались нешуточные драмы. Эта мысль (отчетливо помню) чрезвычайно поразила меня: поразительно было вдруг понять и почувствовать, что рядом с видимым сырым, сумеречным и прохладным миром, который я видел глазами, слышал ушами, ощущал своей кожей и нюхал носом, существует невидимый параллельный мир, полный страстей и драматического движения. Этот мир загадочным образом осуществлялся вокруг меня через множество спящих тел. Смешно, но на миг мне даже показалось, что я вижу мерцающее свечение над лагерем, свечение энергии, подобное северному сиянию. Это были сны.

И в эту минуту я услышал вновь, как из темной бездны внизу холма пробились вдруг страшные и тяжелые, как свинцовые слитки, аккорды «Дыма над водой». У меня мурашки побежали по телу. Звуки эти пугающе нарастали, крепли, выстраиваясь в могучий четкий ряд, словно чья-то неумолимая рука забивала гвозди в гроб мироздания, и, наконец, достигнув вершины, распространились рыдающим и страстным голосом Гиллана, который, подобно древнему языческому шаману, в припадке безумного транса яростно швырял хриплые проклятья в черную бездну! Тысячу раз я слушал эту песню, но никогда, никогда она не потрясла меня так, как в эту ночь. Все было созвучно в эту минуту. И суровая северная стихия в первобытном своем величии, и гениальная музыкальная аранжировка к ней, и трагический горький пафос, нарождавшийся в моей бунтующей душе.

Я высунулся из беседки. Музыка стихла. И тут невдалеке в окне маленькой желтой дачки замерцал тусклый свет. Я вышел из беседки и осторожно пробрался к домику, пытаемый каким-то жгучим криминальным любопытством. Окно было наглухо закрыто и занавешено белыми занавесками. За стеклом тихо и невнятно бубнили голоса. Я обнаружил прорезь в занавесках, заглянул и окоченел. Комната была освещена зыбким пламенем свечи, которая стояла на тумбочке. Возле тумбочки стояла кровать. На кровати, прикрытая до живота простыней, с сигаретой во рту лежала Наташа Сидорчук, а директор лагеря, стоя перед ней на коленях, в трусах и в майке, целовал ее в грудь…

– Что ты почувствовал? – спросил Слава после долгого молчания.

– Что я почувствовал? – переспросил я задумчиво. – Я почувствовал необыкновенный прилив чувств. Даже окно сразу запотело, в которое я пялился вытаращенными глазами, роняя слюни с растопыренных губ.

Да, господа, это был миг озарения, когда вещество, из которого сделан ваш мозг, становится другим и кровь в жилах приобретает новые химические свойства. Сразу и навсегда. Я отшатнулся от окна уже другим человеком, чем был минуту назад. Это было волшебное преображение и мучительное…

Боюсь, что выглядел я в эту минуту плохо. Помню отчетливо, что мне в рот с неба упала крупная холодная капля дождя, когда я бессмысленно таращился в небо. Рот у меня так не закрывался, словно я проветривал через него весь адский жар, который полыхал у меня внутри. Помню, я шел и шел механически, как робот, прямо через мокрые, колючие кусты, через высокую траву, которая оставляла на моих мокрых джинсах белые разводы лепестков, через какие-то бетонные поребрики и мусорные кучи в черную, бессмысленную пустоту, пока не очутился перед дверью Славика. Мой друг открыл дверь в семейных трусах и попятился назад, когда увидел меня.

– Ты? – спросил он.

– Не знаю, – сказал я и упал на стул. – Кажется да.

Славка протянул сигареты и тоже упал на кровать, закачавшись.

– Сидорчук?

– Да.

– Выгнала?!

Я затянулся до упора и, выталкивая дым нервными толчками, отрывисто прогундосил в потолок.

– Спит. С директором. В кровати.

– Что с директором? Он в кровати? Заболел что ли? – не понял Славик.

– Наталия Сидорчук, – механическим голосом, словно зачитывая официальное траурное сообщение, произнес я, – вступила в половую связь с директором пионерского лагеря «Юность» Эразмом Ротердамовичем Мудищевым. Только что. В кровати. Я сам это виделэ

И, скосив на друга налитые кровью глаза, закончил яростным вопросом:

– Понятно?!

– В кровати? – растерянно переспросил бедный Славка.

– Именно в кровати, а тебе где больше нравится – на полу?! – рявкнул я.

До Славки, наконец, дошло и он повалился на спину.

– …Твою мать! С директором?! Сидорчук? С этим козлом?!

– Это еще неизвестно, кто из нас козел.

В комнатушку вошла недовольная Людка в халате.

– Чего орете? Опять хотите неприятностей?

– Сидорчук трахается с директором лагеря, – торжественно, хотя и растерянно сообщил Славка и подвинулся, когда Людка, как подкошенная, рухнула на кровать рядом с ним. Мы