Пикассо. Иностранец. Жизнь во Франции, 1900–1973 - Анни Коэн-Солаль

При рождении его назвали звучным именем – Вильгельм Аполлинарис де Костровицкий. С самого юного возраста он был захвачен силой слов, заучивал целые страницы из словарей, сопоставлял странные звуки, искал эзотерические термины. Много путешествуя по Европе, Аполлинер жил как перекати-поле, находя себе временные пристанища в Риме, Монако, Ницце, Мюнхене, Вене, Праге, Кельне, Кобленце, Лондоне… Все эти города стали для него ступенями, по которым он, подталкиваемый своим призванием, поднимался все выше и выше.

Вероятно, именно этот кочевой образ жизни поэта и покорил Пикассо. Ведь он, как и Аполлинер, с юности тоже много путешествовал, перемещаясь по Пиренейскому полуострову (Малага, Ла-Корунья, Барселона, Мадрид). И когда эти два творца, каждый со своей сложной историей, встретились в Париже, то мгновенно осознали, что их роднит очень многое, в том числе и отсутствие постоянного места жительства. Между Пикассо и Аполлинером сразу завязалась тесная дружба. А вскоре к их совместному путешествию присоединились и другие попутчики: Макс Жакоб и Андре Сальмон[46].

«Аполлинер таскал нас за собой по Парижу, и мы бродили по нему днем и ночью, переходя с одной улицы на другую, из одного района в другой, – вспоминал Жакоб. – Мы веселились, наблюдали, а Аполлинер рассказывал нам разные истории о прошлых столетиях. Его карманы были набиты листами, исписанными стихами. Он то смеялся, то выглядел взволнованным и напуганным…»{137}

Помимо интереса к Парижу с его богатым прошлым, друзья разделяли и общую любовь к цирку. Аполлинер посвящал Пикассо в свои детские воспоминания, чтобы «оплодотворить его воображение». Эти таинственные и мистические истории «прорастали» в картинах художника. «Мы высыпали на улицу, чтобы поглазеть на процессию бродячих артистов, – рассказывал Аполлинер, – а потом мама захотела отвести нас в цирк… Но как она ни старалась уговорить меня, я ни в какую не хотел заходить внутрь – я был в ужасе от клоунов. Сколько помню, я всегда испытывал необъяснимый страх, глядя на них. В них было что-то пугающее меня, парализующее…»{138}

Талант Аполлинера и его вера в священную миссию поэта, его влечение к бродяжничеству, любопытство ко всему экзотическому, его радостное нарушение общепринятых норм, эпатажность и шокирующие эротические опусы, позже опубликованные под псевдонимами, очаровывали, волновали и подстегивали воображение сдержанного испанца{139}. Пикассо в свою очередь с помощью бесконечных зеркальных эффектов бомбардировал Аполлинера своими дружескими карикатурами.

Вдохновляемый бесстрашием поэта, Пикассо – прирожденный карикатурист – мог посвятить этому занятию целый день, соединяя в своих талантливых пародийных набросках «высокое и низкое, священное и профанное, серьезное и тривиальное…»{140} до тех пор, пока от нагромождения абсурдных деталей не начинала кружиться голова. Он изображал Аполлинера то моряком, то пикадором, то дуэлянтом, то папой римским, а то и кофейником.

В один прекрасный день, немного обеспокоенный тем, что от Аполлинера давно не было никаких вестей, Пикассо отправил ему записку: «Ты мертв? Неужели я тебя больше не увижу?» – и нарисовал на ней поэта, стоящего перед зданием парижской фондовой биржи с зонтом, стопкой книг и смехотворно крошечной собачонкой на поводке. При этом лицо его выглядело чуть придурковатым и смахивало на грушу. Но в этом искаженном образе были уловимы и нежность, и восхищение другом.

«Новому сознанию предстоит охватить весь мир, и поэты обретут доселе неведомую свободу, – напишет позже Аполлинер в своей пророческой попытке определить современное искусство. – Дирижеры получат в собственное распоряжение весь мир – все звуки, все проявления человеческой мысли и языка, песни, танцы и разные виды искусства…»{141} Пикассо был очарован этим творческим манифестом Аполлинера, предвосхищающим тесную дружбу художника с поэтами на протяжении всей его жизни, начиная с Макса Жакоба и заканчивая длинным списком других людей, которые повлияли на его творчество. Аполлинер в свою очередь превозносил Пикассо не только за его талант, но и за феноменальную работоспособность, врожденную харизму и магнетизм и говорил о его гениальности с огромной силой убеждения. В конце концов, не без влияния Аполлинера, Пикассо вышел на передний план авангардного искусства.

«Его слава еще не распространилась за пределами Бьютта, – писал поэт, – но его синий комбинезон электрика, резкие суждения, странность его искусства были хорошо известны на Монмартре. Пол его мастерской был усеян рисунками с мистическими Арлекинами, из-за которых порой некуда было ступить! Любому разрешалось взять рисунок с собой… Его мастерская была местом встречи всех молодых художников и поэтов»{142}.

Сознавая дружеское соперничество, опьяненные собственной эрудицией, своим дерзким мастерством, Пикассо и Аполлинер неосознанно ставили друг перед другом высокие задачи и влияли друг на друга.

«Больше, чем все поэты, скульпторы и другие художники, этот испанец ранит нас в самое сердце. Он медитирует в тишине. Он пришел к нам издалека – из брутального убранства Испании XVII века»{143}.

Как два виртуоза, вступившие в новый мир и объединившиеся в своем приключении, Пикассо и Аполлинер с радостью оставляли позади предшествующее столетие и, подобно триумфаторам, осваивали новые территории. Пикассо превозносил циркачей, Аполлинер превозносил искусство Пикассо, – и оба они, влияя друг на друга, поднимались по лестнице Иакова, которая не имела конца.

Париж напугал такого отчаянного смельчака, как Пикассо? Каталонцы открыли перед ним двери Монмартра? Его друг Макс научил его французскому языку? Дружба с Аполлинером побудила его противостоять современному мегаполису и быстро придала смелости? В своем произведении «Убиенный поэт» (The Poet Assassinated) (опубликованном в 1916 году, после пятнадцатилетнего периода вынашивания) Аполлинер, продолжая прославлять их дружбу, описал Пикассо и себя как двух мифических персонажей – поэта по имени Крониаманталь и художника по имени Бенинский Птах.

«В самом начале 1911 года плохо одетый молодой человек быстро поднимался по улице Гудона. На его необыкновенно подвижном лице попеременно сменялись радость и беспокойство. Глаза его пожирали все, что видели, а веки смыкались быстро, словно челюсти, и поглощали вселенную, которая бесконечно обновлялась усилиями бегущего; он воображал малейшие детали огромных миров и насыщался ими. Рокот и гром Парижа разражались вдали и окружали молодого человека, который, запыхавшись, остановился, словно долго преследуемый и готовый сдаться налетчик. Этот рокот, этот шум свидетельствовали о том, что враги почти загнали его, как воришку. Он ухмыльнулся, хитро сощурился и медленно двинулся дальше: он укрылся в своей памяти и шел вперед, тогда как все силы его судьбы и сознания раздвигали время, чтобы проявить истинный смысл того, что происходит, того, что было, и того, что будет.

Молодой человек вошел в