Пикассо. Иностранец. Жизнь во Франции, 1900–1973 - Анни Коэн-Солаль

Последнее письмо пришло в 1938 году. В этом году мать Пикассо умерла, а самому художнику было уже почти шестьдесят. И все эти письма Пикассо сохранил. Сейчас они находятся в архиве Министерства культуры Франции. Часть конвертов художник вскрывал вручную (это письма, относящиеся ко времени его жизни на улице Равиньян), а с 1911 года, когда он переехал на бульвар Клиши, всю корреспонденцию Пикассо уже вскрывал ножом для бумаг. Самые старые письма, испачканные кофе, вином или краской и, вероятно, хранившиеся в беспорядке, выглядят очень потрепанными. Письма позднего периода, когда жизнь художника стала намного стабильнее, имеют более аккуратный вид. И уже по виду одних только конвертов можно отследить, как со временем менялся его социальный статус.

Письма матери Пикассо очень эмоциональны – в их тоне чувствуются болезненная и даже удушающая привязанность, назидательность и требовательность. Эти послания пронизаны чарующей красотой. Они, как долгая, непрерывная песня о любви, не только рассказывают о безусловной любви матери к сыну, но и являются в какой-то степени хроникой отдельных событий традиционной испанской семьи начала ХХ века.

Мария регулярно и подробно информировала Пабло о состоянии здоровья каждого члена семьи (у отца болело плечо, позже у него заболело горло, затем ему сделали операцию на предстательной железе и установили катетер). Она часто пересылала Пикассо письма, которые получала от дочери Лолы и зятя Хуана Вилато после того, как те покинули Барселону. Мария была связующим звеном между Пабло и его ближайшими родственниками (отцом, сестрой Лолой, дядей Сальвадором), а также его друзьями (Канальсом[41], Сабартесом, Маначем, Пальяресом, Сото[42]), которые приезжали к ним в дом, чтобы забрать какие-то вещи или подарки и отвезти их в Париж.

Эту переписку можно читать и как провинциальную хронику. Мария Пикассо-и-Лопес рассказывала сыну обо всем, что случалось в их городе. Она описывала впечатления от местных выставок, рассказывала о погоде или делилась своими тревогами по поводу природных катастроф. А в первые годы пребывания сына в Париже даже регулярно отсылала ему экземпляры барселонской газеты El Noticiero Universal. Ее разговор с Пабло никогда не прекращался. И, конечно же, любви в ее посланиях было гораздо больше, чем разочарований или упреков. Из писем видно, как происходило становление Пикассо, что сопутствовало его мощному прорыву и как он отстаивал себя во враждебном окружении. Несмотря на бесчисленные переезды, встречи, любовные похождения и метаморфозы, происходящие в его жизни, любовь матери оставалась неизменной, и Мария Пикассо-и-Лопес писала о ней Пикассо в каждом новом письме.

Чем больше писем я читала, тем больше понимала всю сложность этой семейной истории. В какой-то момент Пикассо удалось ослабить контроль матери и очертить собственные границы. Он вырвался из мира андалузской семьи с ее вековыми традициями и создал свой собственный – мир творца, большого художника, сфокусированного только на самовыражении и работе. И лишь благодаря письмам Марии связь между этими двумя мирами сохранилась, несмотря на то, что мать и сын были далеко друг от друга.

Обо всем этом я думала, когда бродила по дому родителей Пабло Пикассо в Малаге и рассматривала их семейные реликвии: прекрасные белые вышитые простыни, безупречно накрахмаленный жилет Хуана Руиса, фотографию двухлетнего Пабло, одетого в черное для похода в фотостудию. Глядя на эти вещи, я легко представляла себе Марию – невысокую, всегда элегантно одетую, пухленькую женщину, родившуюся в семье преуспевающего буржуа. Графологи, несомненно, отметили бы ее размашистый почерк с крупными, четко выведенными буквами. Часто в конце письма Мария начинала писать поверх своих же слов, наслаивая их друг на друга, как будто хотела уместить на одном листе переполнявшие ее мысли и чувства. Это напоминало палимпсест – древнюю рукопись на пергаменте, которую наносили поверх другого текста. И, возможно, эта метафора о множестве видимых слоев, составляющих одно целое, станет ключом к следующим главам этой истории.

9

Бары Монмартра и апаши Бельвиля

Я все время очень волнуюсь за тебя. Думаю о том, не опасно ли тебе ходить по ночам – боюсь, как бы ты не нарвался на этих проклятых апашей[43]. Скорее бы уже Господь нашел на них управу{105}.

Мария Пикассо-и-Лопес своему сыну Пабло

Когда негодяи и проходимцы вроде апашей понимают, что за ними ведется наблюдение, они прячутся в каких-нибудь пригородных притонах, где полиции сложно их выследить{106}.

Атаназ Бассине, радикальный парижский сенатор, газета Journal officiel

У нас в Париже существуют банды преступников, которые в Менильмонтане ведут себя так же безнаказанно, как и индейцы-апачи в североамериканских Скалистых горах, – писал французский политик и журналист Анри Фукье в одной из своих газетных статей об уличных шайках грабителей, орудовавших во многих районах Парижа в начале ХХ века. – У этих молодчиков нет ни семей, ни профессий, ни постоянного адреса проживания. Они занимаются исключительно разбоем и грабежом, а полиция давно считает их отъявленными преступниками и ведет на них охоту»{107}.

То, что Пикассо мог рассчитывать на поддержку каталонской диаспоры, обосновавшейся на Монмартре, не означало, что в Париже он мог чувствовать себя в совершенной безопасности. Париж конца XIX – начала ХХ века был очень опасным городом, и столичные газеты кричали об этом на каждом углу.

«Начиная с 1899 года, – отмечает в своей книге французский историк Доминик Калифа, – тема бандитизма на окраинах Парижа стала особенно актуальна. Пригороды французской столицы буквально кишели преступниками»{108}. Но Пикассо это ни в коей мере не волновало. Он неуклонно продвигался вперед к своим целям, не задумываясь о том, насколько угрожающей для него может оказаться жизнь на Монмартре. А его мать жила в постоянной тревоге, то и дело отправляя ему взволнованные письма: «Мой дорогой сын Пабло, почему же ты так долго не писал?! Я все время очень волнуюсь за тебя. Думаю о том, не опасно ли тебе ходить по ночам – боюсь, как бы ты не нарвался на этих проклятых апашей. Скорее бы уже Господь нашел на них управу!»{109}

Несмотря на беспокойство его семьи, Пикассо прокладывал свой собственный путь в Париже и продолжал приспосабливаться к чужой среде. Он неустанно расширял круг знакомых. Собирал визитные карточки и методично вносил в небольшую записную книжку имя каждого нового человека, входившего в его жизнь.

«Макс Жакоб, бульвар Барбес, 33, – читаем мы вверху одной страницы, затем: – Нонель (зачеркнуто), Солер, Касас, Сабартес, Рафаэль Льопис, Монтуриоль, доктор Жюльен Шосе-д'Антен, 12, Фернандо Лоринг Брюссель, Хасинто Ревентос, доктор Салмон, мисс