Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

Лукулл стар и ленив, а твой брат молод и полон сил. Сейчас время — его лучший союзник. Передай то, что я сказал. Скажи, что я желаю ему только хорошего. И пусть уезжает завтра же.

— Если он останется в Риме, лично ты будешь преследовать его?

— Постараюсь держаться от этого как можно дальше.

— А если состоится суд, — продолжила она, все еще держа хозяина за руку, — ты будешь защищать его?

— Нет, это совершенно исключено.

— Почему?

— Почему? — Цицерон недоверчиво рассмеялся. — Да по любой из тысячи возможных причин.

— Потому что ты веришь в его виновность?

— Моя дорогая Клавдия, весь мир знает, что он виноват.

— Но ты ведь защищал Публия Суллу, а весь мир тоже знал, что он виноват.

— Сейчас все совсем по-другому.

— Почему?

— Например, из-за моей жены, — мягко сказал Цицерон, вновь бросив взгляд на дверь. — Моя жена была там и видела все от начала и до конца.

— Ты хочешь сказать, что жена разведется с тобой, если ты будешь защищать моего брата?

— Да. Думаю, да.

— Тогда возьми себе другую жену, — сказала Клавдия, отступив, но все еще не спуская глаз с Цицерона.

Она быстро развязала накидку, и та соскользнула с ее плеч. Под накидкой ничего не было. Темный бархат натертой маслом кожи блестел в пламени свечей. Я стоял прямо за ней. Она знала, что я смотрю на нее, однако беспокоилась обо мне не больше, чем о столе или стуле. Воздух сгустился. Сейчас, думая о том вечере, я вспоминаю заседание сената, сумятицу после спора о заговорщиках, когда одного слова или жеста Цицерона было достаточно, чтобы Цезарь умер, после чего мир — наш с вами мир — был бы совсем другим. В тот вечер все было так же. После долгого молчания хозяин едва заметно покачал головой, нагнулся и подал Клавдии накидку.

— Надень ее, — тихо сказал он.

Казалось, женщина его не услышала. Вместо этого она положила руки на бедра.

— Эта старая богобоязненная кляча тебе и вправду дороже меня?

— Да. — Казалось, хозяин сам удивлен своему ответу. — Если хорошенько подумать, то да.

— Какой же ты глупец, Цицерон! — произнесла Клавдия, поворачиваясь, чтобы он мог водрузить накидку ей на плечи. Движение было небрежным, будто она уходила домой со званого обеда.

Женщина поймала мой взгляд и ответила на него своим — таким, что я немедленно опустил глаза.

— Ты еще вспомнишь этот миг, — сказала она, быстро завязывая накидку, — и будешь жалеть о нем всю жизнь.

— Нет, потому что сразу же забуду о нем. И тебе советую сделать то же самое.

— А зачем мне забывать о нем? — улыбнулась Клавдия, покачав головой. — Вот уж мой братец нахохочется, когда узнает.

— Ты что, расскажешь ему?

— Конечно. Это была его мысль.

— Я не хочу никогда об этом слышать, — сказал мне Цицерон, после того как Клавдия ушла, и сделал предупреждающий жест.

Хозяин не хотел говорить об этом, и мы не говорили. Слухи о том, что между ними что-то было, ходили многие годы, но я всегда отказывался обсуждать сплетни. Полвека я свято хранил эту тайну.

Честолюбие и похоть часто связаны между собой. Кое в ком — в Цезаре, в Клавдии — они сплетены тесно, как нити в канате. С Цицероном все было наоборот. Я думаю, что он был чувственным человеком, но это его пугало. Цицерон считал чувственность недостатком, который можно победить порядком и строгостью, так же, как заикание, юношеские болезни или излишнюю тревожность. И он старался, чтобы эта его черта проявлялась как можно меньше. Но боги неумолимы, и, несмотря на решение не связываться с Клавдией и ее братом, он скоро попал во все ускорявшийся водоворот, вызванный тем позорным происшествием.

Сейчас уже трудно представить себе, насколько дело об оскорблении Благой Богини захватило римское общество, а ведь тогда остановились все государственные дела. На первый взгляд, положение Клавдия казалось безнадежным. Говоря простым языком, он совершил это странное преступление, и весь сенат решил его наказать. Но в общественной жизни слабость может обернуться силой, и с того дня, как сенат принял предложение Лукулла, жители Рима стали выступать в защиту Клавдия. Если подумать, в чем был виноват молодой человек, кроме неумеренности в питье? И разве из-за простой шалости его надо забить камнями? Когда Клавдий появился на форуме, он увидел, что горожане, вместо того чтобы забрасывать его навозом, хотят пожать ему руку.

В Риме проживали тысячи плебеев, недовольных усилением власти сената и тосковавших по тем временам, когда на улицах царил Катилина. Эти люди тянулись к Клавдию, толпами собирались вокруг него. Он стал вскакивать на ближайший прилавок или телегу и яростно нападать на сенат. От Цицерона он хорошо усвоил правила, ведущие к успеху в государственной деятельности: выступление должно быть коротким, все имена следует помнить наизусть, надо шутить, устраивать представление и, главное, уметь изложить самый сложный вопрос понятными для всех словами. История Клавдия была до невозможности простой: одинокий, несчастный житель города, которого несправедливо обвиняют знатные особы.

— Будьте осторожны, друзья мои, — кричал он. — Если такое случилось со мной, патрицием, это легко может случиться и с вами!

Скоро он стал устраивать еженедельные публичные сборища, на которых порядок поддерживали его приятели из таверн и игорных заведений, многие из которых ранее были сторонниками Катилины.

Клавдий нападал на Лукулла, Гортензия и Катула, громко называя их имена; когда же речь доходила до Цицерона, он повторял старую шутку о том, что бывшему консулу «обо всем сообщили». Хозяина так и подмывало ответить, и Теренция требовала от него именно этого, однако он помнил об обещании, данном Клавдии, и обуздывал свой нрав. Однако дело разрасталось, несмотря на его молчание. Я был с Цицероном в тот день, когда сенатский указ о создании особого суда вынесли на рассмотрение народного собрания. Шайки уличных громил, поддерживавшие Клавдия, творили с собранием что хотели, заняв все проходы и захватив урны для голосования. Их поведение настолько вывело из себя консула Пупия, что он в конце концов выступил против своего же указа, особенно против той его части, которая позволяла городскому претору самому отбирать присяжных. Многие сенаторы повернулись к Цицерону, надеясь, что он возьмет все в свои руки, но Отец Отечества остался на скамье, кипя от гнева и возмущения, поэтому убийственную атаку на консула повел Катон. Заседание остановили, и сенаторы проголосовали четырьмястами голосами «за» против пятнадцати «против» за принятие указа, даже если это будет грозить народными волнениями. Фуфий, трибун, сочувствовавший Клавдию, немедленно заявил, что он накладывает свое вето. Положение стало неуправляемым.