Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

— Хочешь сказать, он обманул тебя?

— Мне так жаль…

Он замолчал, а затем издал жуткий стон, слишком громкий для такого тщедушного тела, — по нему прошла судорога. Его веки опустились, глаза широко распахнулись в последний раз, и он устремил на меня взгляд, который я не забуду до конца жизни: в нем мне открылась бездна, — после чего откинулся на мои руки и потерял сознание. Я был в ужасе от увиденного; это было все равно что посмотреться в самое черное зеркало — ничего не различить, кроме бесконечности. И в тот миг я понял, что умру так же, как и Сосифей, — бездетным и не оставившим после себя никакого следа. После той ночи я удвоил свои усилия по написанию этих заметок — для того, чтобы моя жизнь имела хоть этот крохотный смысл.

Сосифей промучился еще около суток и умер в последний день старого года. Я сразу же доложил об этом Цицерону.

— Бедняга, — вздохнул консул. — Его смерть расстроила меня больше, чем должна была бы опечалить смерть раба. Проследи за тем, чтобы все присутствующие на похоронах поняли, как он был мне дорог. — Цицерон отвернулся к книге, которую читал, но, заметив, что я все еще в комнате, спросил: — Что еще?

Передо мной стоял трудный выбор. Нутром я понимал, что Сосифей выдал мне свою величайшую тайну, но я не был уверен, что все сказанное было правдой, а не игрой больного воображения. Я разрывался между ответственностью перед умершим и обязательствами перед живыми. Сохранить в тайне исповедь друга или предупредить Цицерона? В конце концов я выбрал последнее.

— Думаю, тебе надо кое-что знать, — сказал я и, достав свою табличку, зачитал хозяину последние слова Сосифея, которые тщательно записал.

Сжав подбородок рукой, Цицерон изучающе смотрел на меня. Когда я закончил, он сказал:

— Я знал, что надо было попросить тебя скопировать эти письма.

До той минуты я все еще не верил в услышанное и постарался скрыть свое потрясение.

— И почему же ты этого не сделал?

— Ты чувствуешь себя оскорбленным? — Хозяин бросил на меня еще один оценивающий взгляд.

— В некоторой степени.

— Не надо. Это просто подчеркивает твою честность. Иногда ты слишком щепетилен для грязных дел, Тирон, и мне было бы трудно провернуть это под твоим осуждающим взглядом. Выходит, мне удалось обвести тебя вокруг пальца?

Казалось, сенатор очень гордился собой.

— Да, — ответил я, — именно так.

И это было правдой. Когда я вспоминаю удивленный взгляд хозяина в ночь, когда Красс, Сципион и Марцелл привезли письма, то не могу не восхищаться его актерскими способностями.

— Жаль, что пришлось тебя обмануть. Однако, как оказалось, Лысую Голову мне провести не удалось. По крайней мере, сейчас ему все известно. — Цицерон опять вздохнул. — Бедный Сосифей. Мне кажется, я точно знаю, когда Красс вытряс из него правду. Наверное, в тот день, когда я послал его забрать записи на этот дом.

— Надо было послать меня.

— Правильно, но тебя не было на месте, а никому больше я доверить все это не мог. Какой ужас бедняга, наверное, испытал, когда старый лис заставил его во всем признаться. Если бы он рассказал мне, что случилось, я бы успокоил его.

— А тебя не волнует то, что может сделать Красс?

— Зачем мне волноваться? Красс получил все, что хотел, кроме начальствования над войском, которое разбило Катилину; то, что он вообще об этом попросил, потрясло меня! А все остальное, особенно эти письма, которые Сосифей написал под мою диктовку и оставил у него на пороге, было для Красса даром богов. Он открестился от заговора и предоставил мне чистить конюшни, да еще и не допустил вмешательства Помпея. Надо признать, что Красс получил от этого гораздо больше, чем я. А пострадали в итоге только виновные.

— А если он решит обо всем рассказать?

— Я буду все отрицать — ведь свидетелей нет. Но Красс этого не сделает. Он совсем не хочет копаться в давно истлевшем грязном белье. — Хозяин вернулся к книге. — Иди и положи монету в рот нашего друга[71]. Будем надеяться, что по ту сторону вечной реки он найдет больше благородства, чем видел по эту.

Я сделал, как он приказал, и на следующий день тело Сосифея сожгли на Эсквилинском поле. Большинство домочадцев появились на похоронах, и я вовсю тратил деньги Цицерона на цветы, флейтистов и благовония. Похороны прошли ничуть не хуже любых других: можно было подумать, что мы прощаемся с вольноотпущенником или даже с горожанином. Обдумав все услышанное, я не стал осуждать нравственную сторону действий Цицерона и не обиделся на него за недостаток доверия. Однако я боялся, что Красс попытается отомстить, и, когда дым погребального костра смешался с низкими облаками, меня наполнили дурные предчувствия.

Помпей приблизился к городу в январские иды. Накануне его приезда Цицерон получил приглашение встретиться с императором в Общественном доме, служившем тогда для государственных приемов. Приглашение было составлено в уважительной форме, и причин отвергать его не было. Более того, отказ мог быть воспринят как оскорбление.

— Однако, — признался мне Цицерон, когда слуга одевал его следующим утром, — я чувствую себя как побежденный, вызванный, чтобы приветствовать победителя, а не как равный ему, приглашенный для обсуждения дел государственной важности.

Когда мы прибыли на Марсово поле, там уже собрались тысячи горожан, ожидавших прибытия своего героя, который, по слухам, находился всего в одной миле от города. Я увидел, что Цицерон несколько огорчен тем, что толпа стоит к нему спиной и не обращает на него никакого внимания, а когда мы вошли в Общественный дом, его достоинству был нанесен еще один удар. Он думал, что встретится с Помпеем один на один, а вместо этого обнаружил еще нескольких сенаторов с помощниками, включая новых консулов, Пупия Пизона и Валерия Мессалу, ожидавших аудиенции. Комната была мрачной и холодной, как во всех государственных зданиях, которыми редко пользуются. В ней стоял резкий запах сырости, но никто не подумал зажечь огонь. Цицерону пришлось ждать, сидя на жестком позолоченном стуле и ведя беседу с Пупием, немногословным помпеевским центурионом, которого он знал много лет и не любил.

Где-то через час шум за окном усилился, и я понял, что Помпей появился перед толпой. Вскоре гомон стал таким, что сенаторам пришлось прекратить разговоры и сидеть молча, как незнакомцам, оказавшимся вместе случайно, в поисках укрытия от дождя. Было слышно, как снаружи бегают люди и раздаются приветственные крики. Прозвучала труба. Наконец приемную заполнил звук шагов, и какой-то мужчина произнес:

— Что же, император, ты