Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

обществе, домашние дела и даже семейные — целиком зависела от намерений его блестящего, честолюбивого брата, который умел добиваться своего.

— Он не имел в виду ничего плохого, — сказал Цицерон Аттику. — Просто очень волнуется за будущее. Как только сенат назовет провинции на этот год и Квинт узнает, куда поедет, он успокоится.

— Ты совершенно прав. Но боюсь, в кое-что из сказанного он действительно верит. Надеюсь, что он выражал не твои мысли.

— Мой дорогой друг, я очень хорошо знаю, что за нашу дружбу ты заплатил больше, чем заработал на ней. Просто мы с тобой выбрали разные дороги. Я боролся за публичное признание, а ты — за свою независимость, и лишь боги знают, кто из нас окажется прав. Но ты всегда будешь самым важным, что есть у меня в жизни. С этим мы разобрались?

— Да.

— И ты зайдешь ко мне перед отъездом, а потом будешь мне часто писать?

— Обещаю.

С этими словами Цицерон поцеловал его в щеку, и два друга расстались: Аттик вернулся в свой прекрасный дом, к книгам и сокровищам, а бывший консул направился вниз по холму, сопровождаемый телохранителями. Если рассуждать о том, что такое приятная жизнь и как ее вести, — в моем случае это чисто умозрительные соображения, — я выбираю то же, что и Аттик. Тогда мне казалось — и с годами я все больше убеждаюсь в правильности своего предположения, — что лишь сумасшедший станет бороться за власть, когда есть возможность сидеть на солнышке и читать книги. Кроме того, я хорошо знаю, что, даже если бы я родился свободным, у меня никогда не было бы всепоглощающей жажды власти и честолюбия, без которых не создаются и не разрушаются города.

Так вышло, что по дороге домой мы прошли мимо всех мест, связанных с триумфами Цицерона, и все равно он был очень молчалив — вспоминал разговор с Аттиком. Мы прошли мимо запертого, пустынного здания сената, где он произнес столько памятных речей; мимо изогнутых, украшенных статуями героев ростр, с которых он обращался к тысячам римлян; наконец, мимо храма Кастора, где он впервые выступил с обвинительной речью по делу Верреса, с которой и начался его великолепный путь наверх.

Большие общественные здания и памятники, такие величественные и молчаливые, казались мне в ту ночь сотканными из воздуха. В отдалении слышались какие-то голоса, поблизости от нас — шуршание, но это оказались всего лишь крысы, рывшиеся в горах мусора. Мы вышли с форума, и перед нами раскинулись мириады огней на Палатинском холме, которые повторяли его очертания: желтоватые отблески фонарей и факелов на террасах, темно-розовое пламя свечей и ламп в окнах, между деревьев. Внезапно Цицерон остановился.

— Разве это не наш дом? — спросил он, указывая на длинный ряд огней. Я проследил за его рукой и согласился: да, наверное, наш.

— Очень странно, — сказал он. — Большинство окон освещены. Такое впечатление, что Теренция вернулась.

Мы стали быстро взбираться по склону холма.

— Если Теренция покинула церемонию так рано, — задыхаясь, сказал Цицерон, — это произошло не по ее воле. Что-то случилось.

Он почти бегом промчался по улице и забарабанил в дверь. Внутри, в атриуме, мы обнаружили Теренцию, стоявшую среди служанок, которые при виде Цицерона затарахтели, как стая сорок. На госпоже опять был плащ, туго завязанный под горлом и скрывавший священные одежды.

— Теренция, — потребовал Цицерон ответа, бросаясь к ней, — что случилось? С тобой все в порядке?

— Со мной — да, — ответила она голосом, дрожащим от ярости. — А вот Рим тяжело болен.

То, что такой смехотворный случай мог иметь далеко идущие последствия, может показаться нелепым будущим поколениям. Даже в то время это выглядело нелепостью: именно так обычно и выглядит борьба за общественную нравственность, которая нелепа сама по себе. Но человеческая жизнь изменчива и непредсказуема. Какой-нибудь шут разбивает яйцо, и это приводит к трагедии.

Сама история была довольно простой: Теренция в тот же вечер поведала обо всем Цицерону, и никто не ставил ее рассказ под сомнение. Когда Теренция прибыла в дом Цезаря, ее приветствовала Абра, комнатная служанка Помпеи, — разбитная девчонка, лишенная нравственных устоев, что полностью отвечало нраву не только ее хозяйки, но и хозяина, которого, естественно, не было дома. Абра провела Теренцию в главный зал, где уже были Помпея, хозяйка вечера, девственницы-весталки и мать Цезаря, Аврелия. В течение часа там собралось большинство представительниц высшего общества Рима, и началось исполнение обряда. Теренция напрочь отказалась сообщить, что они делали, заметив только, что дом был погружен во тьму, когда обряд прервали крики. Они бросились на звуки и сразу же наткнулись на вольноотпущенницу Аврелии, пребывавшую чуть ли не в исступлении. Служанка рассказала, что подошла к одной из музыкантш и обнаружила, что это переодетый мужчина. Именно в этот миг Теренция поняла, что Помпеи нигде не видно.

Аврелия тут же стала распоряжаться: велела закрыть все священные предметы, а также запереть и затем охранять двери и окна. Затем она и несколько самых смелых женщин, включая Теренцию, стали тщательно обыскивать громадный дом. Через какое-то время в спальне Помпеи обнаружился некто в женских одеждах, державший лиру и пытавшийся спрятаться за занавеской. Они погнали незнакомца в триклиний, где тот, споткнувшись о диван, упал, и с его головы слетело покрывало. Почти все узнали мужчину, который под ним прятался. Он сбрил свою крохотную бородку, намазал щеки румянами, нанес помаду и краску для глаз, но этого не хватило, чтобы полностью скрыть всем известные черты хорошенького мальчика Публия Клавдия Пульхра. «Твоего друга, Цицерон», — горько добавила Теренция.

Клавдий, изрядно пьяный, понял, что его раскрыли, вскочил на стол, задрал полы одежд и стал трясти своими сокровищами перед женщинами, включая девственниц-весталок. А затем под визг и крики выбежал из комнаты и умудрился удрать через кухонное окно. Только после этого появилась Помпея в сопровождении Абры, и Аврелия немедленно назвала их соучастницами непотребства. Обе отнекивались как могли, но старшая девственница-весталка объявила, что их возражения ничего не значат: совершилось осквернение святынь, празднество следует прекратить, и все должны разойтись по домам.

Таков был рассказ Теренции; Цицерон выслушал его с недоверием, отвращением и еле скрываемым восторгом.

Было очевидно, что на людях и при Теренции Цицерон станет изображать поборника нравственности, однако втайне он считал, что это одна из самых смешных историй, которую он когда-либо слышал. Когда же хозяин представил Клавдия, трясущего своим хозяйством перед испуганными лицами самых чванливых матрон Рима, он хохотал до слез. Но это было уже в уединении его библиотеки. Что же касается государственных дел,