Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

— Восемь?

— Нет, Красс. Большое спасибо, но мне не стоило начинать весь этот разговор.

Цицерон начал подниматься из кресла.

— Шесть? — предложил Красс. — Четыре?

— А если три с половиной?

Позже, когда мы возвращались домой, я попытался обратить внимание Цицерона на то, что покупка такого дома за четверть его действительной стоимости может не понравиться избирателям. Сделка вызовет слишком много вопросов.

— А при чем здесь избиратели? — ответил Цицерон. — Что бы я ни делал, я не могу притязать на консульство в течение ближайших десяти лет. И в любом случае совсем не обязательно раскрывать подробности сделки.

— Так или иначе, об этом станет известно, — предупредил я.

— Ради всех богов, не надо учить меня жить. Достаточно того, что это делает моя жена, а тут еще письмоводитель… Разве я наконец не заслужил права на кое-какую роскошь? Половина этого города была бы кучей пепла и битого кирпича, если бы не я!.. Кстати, от Помпея ничего нет?

— Ничего, — ответил я, наклонив голову.

Больше мы к этому не возвращались, но мое беспокойство усилилось. Я был уверен, что Красс потребует за свои деньги каких-нибудь уступок, — или же он ненавидит Цицерона настолько сильно, что готов пожертвовать десятью миллионами, лишь бы только вызвать к нему зависть и неприязнь простых людей. Я втайне надеялся, что через день-два Цицерон откажется от этой затеи, — еще и потому, что, как я хорошо знал, у него не было нужной суммы. Однако хозяин всегда считал, что доходы должны соответствовать расходам, а не наоборот. Он твердо решил поселиться среди великих семей республики и должен был найти деньги. Очень скоро он придумал, как это сделать.

В тот период на форуме почти каждый день шли суды над заговорщиками. Подсудимыми были Автроний Пет, Кассий Лонгин, Марк Лека, двое предполагаемых убийц Цицерона, Варгунтей и Корнелий, и многие, многие другие. В каждом случае Цицерон выступал как свидетель обвинения, и так как он пользовался громкой славой, одного его слова хватало для вынесения неблагоприятного приговора. Одного за другим заговорщиков признавали виновными, однако теперь уже не обрекали на смерть, так как опасность отступила. Вместо этого их лишали гражданства и имущества — и отправляли в вечное изгнание. Поэтому заговорщики и их родные люто ненавидели Цицерона, и он продолжал ходить в сопровождении телохранителей.

Наверное, с особым нетерпением римляне ждали суда над Публием Корнелием Суллой, который погряз в заговоре по самую свою благородную шею. Когда приблизилось разбирательство, его защитник — естественно, Гортензий — пришел к Цицерону.

— Мой клиент хотел бы попросить тебя об одной услуге, — сказал он.

— Позволь, я сам догадаюсь: он не хочет, чтобы я выступал в суде против него?

— Вот именно. Он совершенно невиновен и всегда был сторонником республики.

— Давай не будем притворяться. Он виновен, и ты это прекрасно знаешь. — Цицерон внимательно посмотрел на бесстрастное лицо Гортензия, как бы оценивая своего посетителя. — Впрочем, ты можешь сказать Сулле, что я готов придержать свой язык, но при одном условии.

— При каком же?

— Если он заплатит мне миллион сестерциев.

Я, как обычно, записывал этот разговор и должен сказать, что моя рука замерла, когда я это услышал. Даже Гортензий, которого после тридцати лет защитнической деятельности в Риме было трудно чем-то удивить, выглядел пораженным. Однако он отправился к Сулле и вернулся к вечеру того же дня.

— Мой клиент хотел бы сделать тебе встречное предложение. Если ты выступишь в его защиту, то он готов заплатить тебе два миллиона.

— Согласен, — сказал Цицерон, ни минуты не колеблясь.

Понятно, что, если бы эта сделка не была заключена, Суллу приговорили бы, как и всех остальных, — говорили даже, что он уже перевел большую часть своих богатств за границу. Поэтому, когда в первый день суда Цицерон появился и расположился на скамье, предназначенной для защиты, Торкват — старый союзник Цицерона — едва сдержал ярость и разочарование. В заключительной речи он обрушился на Цицерона, назвав его тираном, обвинив в том, что он взял на себя обязанности и судьи, и присяжных, и в том, что он третий чужеземный царь Рима, после Тарквиния и Нумы Помпилия. Это было больно слышать; хуже того, кое-кто из присутствовавших на форуме стал рукоплескать Торквату. Даже Цицерон, надевший на себя панцирь самоуважения, не остался нечувствительным к народному мнению, выраженному таким образом. Когда пришло его время выступать, он произнес что-то вроде извинения:

— Соглашусь, что мои достижения и заслуги, возможно, сделали меня высокомерным гордецом. Но я могу сказать только одно: буду считать себя полностью вознагражденным за все то, что я сделал для этого города и его жителей, если услуги, оказанные всему человечеству, не повлекут для меня никакой опасности. На форуме полно людей, которые больше не угрожают вам, но продолжают угрожать мне.

Речь, как всегда, удалась, и Суллу оправдали. Уже тогда Цицерону надо было обратить внимание на первые признаки надвигавшейся бури. Однако в то время все его мысли были заняты поиском денег для покупки дома, поэтому он быстро забыл об этом случае. До требуемой суммы не хватало полутора миллионов сестерциев, и он обратился к ростовщикам. Те потребовали обеспечения, и ему пришлось рассказать, по крайней мере двоим из них, — на условиях полной тайны — о договоренностях с Гибридой и ожидаемой части доходов от Македонии. Этого оказалось достаточно, чтобы закрыть сделку, и к концу года мы переехали на Палатинский холм.

Дом был так же великолепен внутри, как и снаружи. Столовую украшал деревянный потолок с позолоченными стропилами. В зале стояли покрытые золотом статуи юношей, в вытянутые руки которых вставлялись факелы. Цицерон сменил убогую, заваленную свитками комнату для занятий, в которой мы провели столько незабываемых часов, на роскошную библиотеку. Я тоже получил комнату побольше — она помещалась в подвале, но была сухой, с небольшим решетчатым окном, через которое проникали ароматы сада; по утрам слышалось пение птиц. Конечно, я предпочел бы свободу и собственное жилье, но Цицерон об этом не заикался, а просить самому мне мешали застенчивость и, как ни странно, гордость.

Разложив свой скудный скарб и найдя, куда спрятать накопления, я присоединился к Цицерону, и мы отправились осматривать поместье. Тропа, обозначенная колоннами, привела нас мимо дачного домика и открытой беседки в розарий. Те несколько цветков, которые еще держались на кустах, были поникшими и увядшими; когда Цицерон дотронулся до них, они осыпались. Мне казалось, что за нами следит весь город: я чувствовал себя неуютно, но такова была плата