Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

своих местах, пока дело не будет сделано, сам консул отправился за Лентулом Сурой, старшим из приговоренных.

Солнце уже село. Форум был забит людьми, но они расступались перед нами. Все вели себя так, словно присутствовали на жертвоприношении, — серьезно и уважительно, полные благоговейного страха перед таинством жизни и смерти. Мы направились по Палатину в дом Спинтера, одного из родственников Суры, и нашли претора в атриуме, играющим в кости с одним из охранников. Бывший претор только что метнул кости: они еще катились по столу, когда мы вошли. По выражению лица консула Сура, видимо, сразу понял, что для него игра закончилась. Он посмотрел на кости, а затем поднял глаза на нас и сказал со слабой улыбкой:

— Кажется, я проиграл.

Не могу осуждать Суру за его поведение. Его дед и отец были консулами, и они могли бы гордиться им в эти последние часы его жизни. Претор протянул кошелек с деньгами, чтобы их раздали стражникам, а затем вышел из дома так спокойно, будто направлялся в бани. Он только слегка упрекнул Цицерона, сказав:

— Ты заманил меня в ловушку.

— Ты сам себя заманил в ловушку, — ответил консул.

Пока мы пересекали форум, Сура не говорил ни слова. Он шел твердым шагом, высоко подняв голову. На нем все еще была простая туника, которую ему достали накануне. Глядя на них, можно было подумать, что смертельно бледный Цицерон, несмотря на пурпурную консульскую одежду, — преступник, а Сура охраняет его. Я чувствовал на себе взгляды громадного числа людей; все они были любопытными и глупыми, как овцы. У лестницы, ведущей наверх, к Карцеру, к Суре подбежал его приемный сын Марк Антоний и спросил, что происходит.

— Мне предстоит короткая встреча, — спокойно ответил Сура. — Она скоро закончится. Возвращайся и успокой свою мать. Сейчас ты нужен ей больше, чем мне.

Антоний взревел от горя и ярости и попытался дотронуться до Суры, но ликторы отбросили его в сторону. Мы поднялись по лестнице между рядами солдат и нырнули в дверной проем, низкий и узкий, как подземный ход, и оказались в комнате без окон, освещенной факелами. Воздух был затхлым, полным вони от человеческих испражнений и запаха смерти. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я узнал Катула, Пизона, Торквата и Лепида, которые прикрывали носы полами тог, а также приземистого государственного палача, одетого в кожаный передник и окруженного помощниками. Остальные преступники уже лежали на земле, с руками, крепко связанными за спиной. Капитон, проведший день с Крассом, тихо плакал. Статилий, ранее находившийся в обиталище верховного понтифика — Цезаря, — ничего не соображал, будучи мертвецки пьяным. Цепарий, казалось, полностью отрешился от всего и застыл на земле, свернувшись в клубок. Цетег громко протестовал, утверждая, что суд был незаконным, и требуя дать ему возможность обратиться к сенату; кто-то ударил его под ребра, и он замолчал. Палач схватил Суру за руки и стал быстро связывать ему локти и запястья.

— Консул, — обратился Сура к Цицерону, морщась от боли, когда веревки затягивали. — Ты можешь дать мне слово, что с моей женой и семьей ничего не случится?

— Да, я даю тебе слово.

— И ты передашь наши тела семьям для погребения?

— Да. — позже Марк Антоний утверждал, что Цицерон этого не сделал, — еще одна ложь обиженного пасынка.

— Не так я должен был умереть. Авгуры предсказывали совсем другое.

— Ты позволил преступникам увлечь себя.

Через несколько секунд палач закончил связывать Суру, и тот, оглянувшись вокруг, выкрикнул с вызовом:

— Я умираю как благородный римлянин и радетель за отечество!

Это было слишком даже для Цицерона, поэтому он кивнул палачу и сказал:

— Нет, ты умираешь предателем.

После этих слов Суру потащили к большой черной дыре в полу посередине комнаты. Это был единственный ход в камеру казней, которая располагалась под нами. Два мощных помощника палача опустили его туда, и я в последний раз увидел его красивое, растерянное и глупое лицо при свете факелов. По-видимому, внизу его подхватили сильные руки, и он неожиданно исчез. Статилия опустили сразу после Суры; затем наступила очередь Капитона, который дрожал так, что его зубы выбивали громкую дробь; за ними последовал Цепарий, все еще в обмороке от ужаса; и наконец, Цетег, который кричал, рыдал и сопротивлялся так отчаянно, что двум помощникам палача пришлось сесть на него, пока третий связывал ему ноги. В конце концов его засунули в отверстие головой вперед, и он упал с глухим ударом. После этого были слышны лишь какие-то полузадушенные звуки; однако и они постепенно стихли. Позже мне рассказали, что их повесили в ряд на крючьях, ввинченных в потолок. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем палач наконец сообщил, что все закончилось. Цицерон нехотя подошел к отверстию и посмотрел вниз. Казненных заговорщиков осветили факелом. Пятеро повешенных уже лежали в ряд на полу и таращились на нас невидящими глазами. Я не испытал никакой жалости: перед моими глазами стояло тело мальчика, принесенного в жертву, чтобы закрепить их договоренности. Катон прав, подумал я, они заслужили смерть. И мое мнение не изменилось до сих пор.

Убедившись, что заговорщики мертвы, Цицерон поспешил покинуть то, что позже назвал «преддверием ада». Мы протиснулись через узкий вход и выпрямились на свежем воздухе — и тут же увидели невероятную сцену. На форум спустилась темнота, но он был освещен факелами — невероятный ковер из мерцающих желтых огней. Повсюду стояли неподвижные молчаливые люди, включая сенаторов, которые покинули храм Конкордии, располагавшийся рядом с тюрьмой. Все смотрели на Цицерона. По-видимому, люди ожидали, что он объявит о случившемся, хотя предсказать, как поведет себя толпа после подобного сообщения, было невозможно. Кроме того, существовало еще одно препятствие, о котором впопыхах никто не подумал: в те времена бытовало суеверие, что государственный чиновник не должен произносить на форуме слова «смерть» или «умереть», иначе он навлечет проклятие на город. Цицерон задумался, прочистил горло от слюны, расправил плечи и очень громко произнес:

— Они прожили свою жизнь!

Его слова отразились от стен зданий, а затем наступила тишина, такая глубокая, что я испугался: вдруг нас сейчас же повесят рядом с преступниками? Как я думаю теперь, люди просто пытались понять, что Цицерон имел в виду. Несколько сенаторов захлопали. Остальные присоединились к ним. Рукоплескания перешли в крики восторга. И наконец вся площадь стала восклицать:

— Да здравствует Цицерон! Да здравствует Цицерон! Спасибо богам за то, что у нас есть Цицерон! Цицерон — спаситель республики!

Стоя всего в нескольких футах от хозяина, я увидел, как его глаза наполняются слезами. Казалось, внутри