Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

одним из диванов какой-то предмет женской одежды; я увидел, как он прижал его к носу и сделал глубокий вдох.

По распоряжению консула заключенных оставили там, где они провели ночь. Цицерон объяснил это соображениями безопасности, но мне кажется, что ему просто было тяжело смотреть им в глаза. Заседание опять проходило в храме Конкордии, и на нем присутствовали все выдающиеся граждане республики, исключая Красса, который сказался больным. В действительности же он не хотел голосовать ни за, ни против смертной казни. Кроме того, он боялся обвинений — многие среди патрициев и всадников считали, что он тоже должен быть задержан. Цезарь же выглядел предельно спокойным и протолкался сквозь охранников, не обращая внимания на проклятия и угрозы. Он втиснулся на свое место на передней скамье, откинулся назад и вытянул ноги далеко в проход. Узкий череп Катона виднелся прямо напротив него: наклонив голову, стоик, как всегда, изучал отчеты казначейства. Было очень холодно. Двери в дальнем конце храма были настежь распахнуты для толпы наблюдателей, и по проходу мела хорошо заметная поземка. Исаврик надел пару старых серых перчаток, собравшиеся кашляли и шмыгали носом, а когда Цицерон встал, чтобы призвать собравшихся к порядку, из его рта шел пар, как из кипящей кастрюли.

— Граждане, — торжественно начал он. — Это самое сложное заседание из всех, которые я помню. Мы собрались здесь, чтобы решить, как быть с преступниками, изменившими нашей республике. Я считаю, что каждый, кто хочет выступить, должен это сделать. Сам я не собираюсь высказывать свое мнение. — Он поднял руку, чтобы пресечь возражения. — Никто не может обвинить меня в том, что в этом деле я не взял на себя роль вождя. Но сейчас я хочу быть вашим слугой и обещаю исполнить любое ваше постановление. Я требую только, чтобы его вынесли сегодня, пока не наступила ночь. Мы не можем откладывать это в долгий ящик. Наказание, каким бы оно ни было, следует назначить быстро. А теперь я даю слово Дециму Юнию Силану.

Новоизбранный консул удостаивался чести открывать дебаты, но я уверен, что в тот день Силан с удовольствием отказался бы от нее. До этого я не очень много рассказывал о Силане, отчасти из-за того, что плохо его помню: в тот век гигантов он был карликом — уважаемым, серым, скучным, подверженным приступам болезни и уныния. Он никогда бы не выиграл выборы, если бы не честолюбие и напор Сервилии, которая так хотела, чтобы отец ее трех дочерей стал консулом, что даже залезла в постель к Цезарю, желая обеспечить будущность своего мужа. Бросая беспокойные взгляды на переднюю скамью, где сидел человек, сделавший его консулом, Силан говорил о взаимоисключающих вещах: справедливости и сострадании, безопасности и свободе, своей дружбе с Лентулом Сурой и ненависти к изменникам. Что он хотел этим сказать? Из его слов понять было невозможно. Наконец Цицерон прямо спросил его, какое наказание он предлагает. Силан глубоко вздохнул и закрыл глаза.

— Смертную казнь, — ответил он наконец.

Сенат зашевелился, когда прозвучали эти страшные слова. Следующим выступал Мурена. Тогда я понял, почему Цицерон желал, чтобы он был консулом во время опасности. Мурена стоял, расставив ноги и положив руки на пояс, в нем чувствовались сила и надежность.

— Я солдат, — сказал он. — В моей стране идет война. В провинциях убивают женщин и детей, жгут храмы, вытаптывают посевы, а сейчас наш проницательный консул выяснил, что такой же хаос должен был начаться и в столице. Если бы я поймал в своем лагере человека, который намеревался поджечь его и убить моих офицеров, то, ни секунды не колеблясь, казнил бы его. Наказание для изменников всегда одно — смерть, и только смерть!

Цицерон продолжал вызывать одного бывшего консула за другим. Катул, произнесший леденящую кровь речь о пожарах и кровопролитии, тоже выступил за смертную казнь, как и братья Лукуллы, Пизон, Курий, Котта, Фигул, Волкаций, Сервилий, Торкват и Лепид; даже Луций, двоюродный брат Цезаря, нехотя согласился с высшей мерой. Считая Силана и Мурену, четырнадцать человек, имевших консульское достоинство, выступили за смертную казнь. Ни один человек не высказался против. Единодушие было таким полным, что, как позже признался мне Цицерон, он боялся, что его обвинят в давлении на выступавших. Обсуждение, длившееся несколько часов, вертелось вокруг одного и того же — смертной казни. Наконец он встал и спросил, хочет ли кто-нибудь из сидящих в зале предложить что-либо другое. Естественно, все головы повернулись к Цезарю. Но первым на ноги вскочил бывший претор Тиберий Клавдий Нерон. Он был одним из подручных Помпея во время войны с пиратами и говорил от имени своего начальника:

— Куда мы так торопимся? Заговорщики надежно заперты и охраняются. Думаю, мы должны пригласить Помпея Великого, чтобы он разобрался с Катилиной. Когда главарь будет повержен, мы, не торопясь, решим, что делать с его прислужниками.

Когда Нерон закончил, Цицерон спросил:

— Кто-нибудь еще хочет выступить против немедленной казни?

Вот тогда Цезарь медленно выпрямил ноги и встал. В зале немедленно раздались крики и топот, но Цезарь, видимо, ожидал этого и приготовился. Он стоял, сцепив руки за спиной, и спокойно ждал, когда шум прекратится.

— Тот, кто пытается решить трудный вопрос, граждане, — начал он своим слегка угрожающим голосом, — должен забыть о ненависти и гневе, так же как о привязанности и сострадании. Трудно найти истину, когда человек находится под влиянием порывов чувств. — Он проговорил последнее слово с таким яростным презрением, что все на минуту замолчали. — Вы можете спросить меня, почему я против смертной казни…

— Потому, что ты тоже виновен! — крикнул кто-то из зала.

— Будь я виновен, — спокойно ответил Цезарь, — самым легким способом скрыть это было бы проголосовать за смертную казнь вместе с остальными. Нет, я против такого наказания не из-за того, что эти люди были моими друзьями: занимаясь государственными делами, следует отрешиться от дружбы. И не потому, что я считаю их преступления слишком обыденными. Честно говоря, я считаю, что нет такой пытки, которой они бы не были достойны за свои дела. Но у людей короткая память. Как только преступников осудят, их вина очень скоро забудется. Что не забывается никогда, так это наказание, выходящее за пределы обычного. Я уверен, что Силан сделал свое предложение, думая об отечестве. Но оно поразило меня — не своей жестокостью, потому что по отношению к этим преступникам ни одно наказание не будет слишком жестоким, а своим несоответствием обычаям и правилам нашей республики. Плохие примеры рождаются из самых добрых намерений. Двадцать лет назад, когда