Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

— Интересно, что люди будут думать о нас через тысячу лет? Может быть, Цезарь прав — эту республику надо разрушить и построить заново? — Цицерон задавал вопросы скорее самому себе, чем нам. — Знаете, мне перестали нравиться эти патриции так же, как не нравится плебс. Они ведь не могут оправдать свое поведение бедностью или необразованностью. — Через несколько минут он продолжил: — У нас так много всего — искусство и наука, законы, деньги, рабы, красота Италии, колонии по всему миру; что за побуждения постоянно заставляют нас гадить в собственном гнезде?

Я тщательно записал обе его мысли.

В ту ночь я очень плохо спал в своей комнатенке, рядом со спальней Цицерона. Шум шагов и шепот легионеров, обходивших сад, проникали в мои сны. Вечерняя встреча с Лукуллом навеяла воспоминания об Агате, и мне приснилась ужасная сцена: я спрашиваю Лукулла о ней, а он отвечает, что не знает, о ком я говорю, но все его рабы в Мизене умерли. Когда я, измученный, проснулся, в окно смотрел серый рассвет, и я ощущал такую усталость, будто на моей груди всю ночь лежал громадный камень. Я заглянул в комнату Цицерона, но его кровать была пуста. Я нашел его неподвижно сидящим в библиотеке, с закрытыми ставнями и маленькой лампой, зажженной у кресла. Хозяин спросил, рассвело ли уже, так как хотел пойти домой и переговорить с Теренцией.

Вскоре после этого мы отправились к дому Цицерона, сопровождаемые новым отрядом телохранителей, на этот раз под предводительством Клавдия. После начала горестных событий печально известный развратник постоянно вызывался сопровождать консула, и эта выставляемая напоказ преданность, вместе с блестящей защитой Цицерона на процессе Мурены, сильно укрепила их отношения. Думаю, Клавдия привлекала возможность научиться ведению государственных дел у знатока — на следующий год он намеревался избираться в сенат, — а Цицерону нравилась его юношеская нескромность. Так или иначе, хотя я не любил Клавдия, в тот день я был рад его обществу, зная, что Клавдий поднимет консулу настроение последними сплетнями. И действительно, он сразу же начал свой рассказ:

— Ты слышал, что Мурена опять женится?

— Правда? — удивился Цицерон. — И на ком же?

— На Семпронии.

— А разве она не в браке?

— Она разводится. Мурена станет ее третьим мужем.

— Третьим мужем! Ну и ветреница!

Какое-то время они шли молча.

— У нее пятнадцатилетняя дочь от первого брака, — задумчиво сказал Клавдий. — Ты слышал об этом?

— Нет, не слышал.

— Я думаю жениться на ней. Как ты на это смотришь?

— Неплохая мысль. Это поможет тебе продвинуться наверх.

— К тому же она очень богата. Наследница Гракхов.

— Тогда почему ты еще здесь? — спросил Цицерон, и Клавдий расхохотался.

К тому времени, как мы появились у дома Цицерона, служительницы культа, предводительствуемые девственницами-весталками, медленно выходили на улицу. Вокруг собралась толпа зевак. Одни, как Помпея, жена Цезаря, нетвердо держались на ногах, и их поддерживали служанки. Другие, включая Аврелию, мать Цезаря, казалось, остались совершенно равнодушны к тому, что с ними произошло. Аврелия прошла мимо Цицерона с каменным лицом, и я понял: ей известно о том, что делалось в сенате прошлым вечером. Удивительно, но очень многие женщины, выходившие из дома, были так или иначе связаны с Цезарем. Я заметил по крайней мере трех его бывших любовниц — Муцию, жену Помпея Великого, Постумию, жену Сервия, и Лоллию, жену Авла Габиния. Клавдий возбужденно наблюдал за этим благоухающим шествием. Наконец появилась последняя и самая большая любовь Цезаря — Сервилия, жена новоизбранного консула Силана. Она не отличалась особой красотой: привлекательная, но как-то по-мужски, сказал бы я. Зато Сервилия в высшей степени была наделена умом и твердостью. Единственная из всех жен высших магистратов, она остановилась и спросила Цицерона, каковы его предсказания на наступающий день. Это было вполне в ее духе.

— Все решит сенат, — осторожно ответил он.

— И что, по-твоему, они решат?

— Это их дело.

— Но ты подашь им знак?

— Если подам — прости, но я сообщу об этом в сенате, а не на улице.

— Ты что, не доверяешь мне?

— Доверяю, но наш разговор могут подслушать.

— Не знаю, что ты имеешь в виду, — ответила она обиженным голосом, но в ее проницательных голубых глазах плясали сумасшедшие огоньки.

— Несомненно, это самая умная из женщин Цезаря, — заметил Цицерон, когда она отошла. — Умнее его матери, что о многом говорит. Ему надо за нее держаться.

Комнаты дома Цицерона все еще были горячими от присутствия множества женщин, воздух — влажным от духов и благовоний, от запаха сандала и можжевельника. Рабыни мыли полы, делали уборку после празднества; на алтаре в атриуме лежала горка белого пепла. Клавдий даже не пытался скрыть свое любопытство. Он ходил по дому, хватал разные предметы и внимательно их изучал. Было видно, что молодой человек вот-вот лопнет от вопросов, которые он жаждал задать, особенно когда появилась Теренция. Она все еще была в одеянии верховной жрицы, но даже его мужчинам запрещалось видеть, поэтому Теренция накинула сверху плащ, который крепко держала под горлом. Ее лицо раскраснелось, голос звучал необычно высоко.

— Был знак, — объявила Теренция. — Не больше часа назад, от самой Благой Богини! — Цицерон подозрительно посмотрел на нее, но она, слишком возбужденная, не заметила это. — Девственницы-весталки дозволили рассказать тебе о нем. Вот здесь, — указала она театральным жестом, — прямо на алтаре, огонь совсем выгорел. Пепел, можно сказать, был уже холодным. А затем вдруг вспыхнул яркий огонь. Самое невероятное знамение из всех, которые мы смогли вспомнить.

— И что, по-твоему, оно значит? — спросил Цицерон, полюбопытствовав помимо своей воли.

— Это знак благоволения, явленный прямо в твоем доме, в день необычайной важности. Он обещает тебе славу и безопасность.

— Неужели?

— Ничего не бойся, — сказала Теренция, взяв его за руку. — Делай то, что считаешь правильным. Тебя будут вечно прославлять. И с тобой ничего не случится. Это послание от Благой Богини.

Все последующие годы я пытался понять, не повлияло ли это на решение Цицерона. Действительно, он много раз говорил мне, что предсказания и приметы — полная бессмыслица. Но позже я понял, что даже величайшие скептики в чрезвычайных обстоятельствах начинают молиться всем известным богам подряд, если думают, что это может им помочь. Было видно, что Цицерон доволен. Он поцеловал Теренции руку, поблагодарил ее за терпение и поддержку, а затем удалился наверх, чтобы приготовиться к сенатскому заседанию. А слухи о знамении уже летели по городу, передаваемые из уст в уста по его же распоряжению. В это время Клавдий нашел под