Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

на поруки члена сената в должности не ниже претора. Есть возражения?.. Очень хорошо, — сказал Цицерон, когда в зале повисла тишина. — Кто выступит добровольцем? — (Таковых не нашлось.) — Ну, давайте же, граждане. Ведь никакой опасности нет. Каждого пленника охраняют. Квинт Корнифиций, — сказал он наконец, указывая пальцем на бывшего претора с незапятнанным именем. — Ты согласишься присмотреть за Цетегом?

Корнифиций осмотрелся, затем встал и с неохотой ответил:

— Если ты этого хочешь, консул.

— Спинтер, возьмешь Суру?

Тот встал:

— Хорошо, консул.

— Теренций, приютишь Цепария?

— Если такова воля сената, — мрачно ответил Теренций.

Цицерон вертел головой, выискивая возможных надсмотрщиков, как вдруг его взгляд упал на Красса.

— Как ты думаешь, Красс, — спросил он, словно это только что пришло ему в голову, — есть ли лучший способ доказать свою невиновность — не мне, ведь я не нуждаюсь в доказательствах, но тому меньшинству, которое все еще сомневается, — чем взять под опеку Капитона? И в этой же связи, Цезарь, наш новоизбранный претор, сможешь ты найти место для Статилия в доме верховного понтифика?

И Красс, и Цезарь смотрели на него с открытыми ртами. Но что им оставалось делать, как не кивнуть в знак согласия? Они попали в ловушку. Отказ равнялся признанию вины, так же как и побег пленника.

— Тогда мы обо всем договорились, — объявил Цицерон. — Заседание объявляется закрытым до завтрашнего утра.

— Минуточку, консул! — раздался резкий голос. Поднялся Катул, отчетливо скрипя старческими суставами. — Граждане! Прежде чем мы разойдемся по домам, чтобы за ночь обдумать, как голосовать завтра, я считаю, что мы должны отметить того из нас, кто проявлял постоянство в государственных делах, за что вечно подвергался нападкам, и, как показали нынешние события, неизменно оказывался прав. Итак, я предлагаю следующее: признавая, что Марк Туллий Цицерон спас Рим от пожара, его жителей — от резни, а Италию — от гражданской войны, сенат объявляет в его честь трехдневные благодарственные молебствия, в каждом храме, всем бессмертным богам, которые наградили нас таким консулом в это тяжелое время.

Я онемел. Цицерон был совершенно ошеломлен. Впервые в истории республики публичные благодарственные речи богам предлагались не в честь полководца, а в честь гражданского магистрата. Голосования не потребовалось. Весь сенат встал в едином порыве. Только один человек остался неподвижен — это был Цезарь.

XI

А теперь я перехожу к самой важной части своего рассказа, к тому стержню, вокруг которого жизнь Цицерона и многих связанных с ним людей будет вращаться до самого конца. И этим стержнем стало решение относительно того, как поступить с пленниками.

Цицерон покинул здание; в его ушах все еще звучали рукоплескания. Сенаторы стали выходить вслед за ним, а он немедленно прошел через форум к рострам, чтобы рассказать о случившемся народу. Сотни жителей города стояли на морозном вечернем воздухе, надеясь узнать, что происходит. Среди них я заметил родственников и друзей обвиненных. Я обратил внимание, что Марк Антоний переходит от одной кучки людей к другой, пытаясь заручиться поддержкой для своего отчима Суры.

Та речь, которую Цицерон опубликовал позже, сильно отличается от первоначальной, которую он произнес, — я еще расскажу, почему так случилось. Ни в малейшей степени не превознося собственных заслуг, хозяин сделал весьма беспристрастный доклад, почти такой же, какой незадолго до этого представил сенату. Он рассказал жителям о намерении заговорщиков поджечь город и перебить магистратов, об их желании вступить в сговор с галлами, о стычке на Мульвиевом мосту. Далее — о том, как открывались письма и как вели себя обвиняемые. Горожане хранили молчание, которое можно было назвать и восхищенным, и угрюмым — смотря как его истолковать. Лишь когда Цицерон сообщил, что сенат объявляет трехдневный государственный праздник, дабы отметить его достижения, люди наконец захлопали. Цицерон вытер пот с лица, улыбнулся и помахал всем рукой, хотя, думаю, он понимал, что рукоплещут скорее празднику, чем ему.

— То, что эту статую устанавливали как раз тогда, когда по моему приказу пленников вели через форум в храм Конкордии, говорит о том, что мне помог Юпитер Всемогущий! Если бы я сказал, что разрушил их замыслы в одиночку, я бы слишком много взял на себя. Их замыслы разрушил всемогущий Юпитер, который не допустил уничтожения Капитолия, всех нас и нашего города, — закончил консул, указав на статую Юпитера, которую приказал установить еще утром.

Это замечание встретили вежливыми рукоплесканиями, которые относились скорее к божеству, чем к оратору. В итоге Цицерон покинул помост, сохранив видимое достоинство. Хозяин поступил мудро, решив не задерживаться. Как только он спустился по ступеням, его окружили телохранители, а ликторы стали прокладывать дорогу в сторону Квиринальского холма. Я говорю об этом, желая показать, что обстановка в Риме в ту ночь была очень неспокойной и что Цицерон далеко не был так уверен в своих действиях, как рассказывал впоследствии. Он хотел бы вернуться домой и переговорить с Теренцией, но обстоятельства сложились так, что единственный раз в жизни хозяин не смог переступить порог своего дома: во время службы в честь Благой Богини ни один мужчина не допускался в здание, где находились жрицы культа, увели даже маленького Марка. Вместо этого мы взобрались по улице Здоровья к жилищу Аттика, где консул должен был провести ночь. Поэтому в тот день дом Аттика был окружен вооруженными людьми и забит посетителями — сенаторами, работниками казначейства, всадниками, ликторами, посыльными. Они входили и выходили из атриума, в котором Цицерон отдавал распоряжения по защите города. Он также послал записку Теренции, сообщив обо всем, что произошло в сенате. Затем хозяин удалился в тишину библиотеки, пытаясь решить, что же делать с пятью пленниками. Из четырех углов комнаты на его мучения равнодушно смотрели бюсты Аристотеля, Платона, Зенона и Эпикура, украшенные свежими гирляндами цветов.

— Если я соглашусь на казнь этих людей, меня до конца дней будут преследовать их соратники — ты сам видел, какой угрюмой была сегодняшняя толпа. Если же я позволю им удалиться в изгнание, те же самые соратники будут постоянно требовать их возвращения, у меня никогда не будет покоя и Рим скоро вновь начнет лихорадить. — Он уныло взглянул на бюст Аристотеля. — Философия золотого сечения ничем тут не поможет.

Измученный, он уселся на край стула, закинул руки за голову и уставился в пол. В советчиках у Цицерона не было недостатка. Его брат Квинт выступал за жесткое решение: вина заговорщиков настолько очевидна, говорил он, что весь Рим — да что там Рим, весь мир — посчитает его мягкотелым, если он не казнит их.