Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

мужчина закричал, что надо прорубить дорогу сквозь строй. Он пришпорил своего коня и бросился на нас, направляясь прямо туда, где стоял я, и размахивая мечом. Кто-то рядом со мной попытался ухватиться за поводья его лошади; к своему изумлению, я увидел, как отрубленная рука упала чуть ли не к моим ногам. Раненый закричал, а всадник, поняв, что через стольких людей ему не пробиться, развернулся и поскакал к другому краю моста, приказав остальным следовать за ним. Все они попытались отойти в сторону Рима. Однако люди Помптина уже заняли противоположный конец моста. Мы видели их факелы и слышали взволнованные крики. Все бросились вдогонку отступавшим; даже я полностью забыл о страхе и горел только одним желанием — заполучить письма, прежде чем их выбросят в реку.

Когда мы добежали до середины моста, бой почти закончился. Галлы, легко отличимые по длинным волосам и одеждам из шкур, бросали оружие и спешивались. По-видимому, их предупредили о засаде. Вскоре в седле остался только настырный всадник, который призывал своих сопровождающих к сопротивлению. Но оказалось, что все сопровождающие были рабами, и страх перед убийством римского гражданина пропитал всю их сущность. Для них это означало немедленное распятие. Они сдались один за другим. Наконец и предводитель бросил окровавленный меч, и я увидел, как он поспешно развязывает седельную сумку. С удивительным присутствием духа я бросился вперед и схватился за нее. Всадник был молод, очень силен, и ему почти удалось выбросить сумку в воду, однако я почувствовал еще чьи-то руки, которые протянулись вверх и стащили его с лошади. Мне кажется, это были приятели раненого, потому что они здорово намяли предводителю бока, прежде чем Флакк лениво велел им оставить мужчину в покое. Пленника потащили за волосы, и Помптин, узнавший его, сказал, что это Тит Вольтурций, всадник из Кротона. Я тем временем схватил сумку и подозвал солдата с факелом, чтобы как следует рассмотреть содержимое. В ней лежали шесть писем, все с неповрежденными печатями.

Я немедленно послал донесение Цицерону о том, что задача выполнена. Затем всем, кроме галлов, обладавших посольской неприкосновенностью, связали руки за спиной. Пленников поставили друг за другом и обмотали им шеи одной веревкой. В таком строю они двинулись в Рим.

Мы вошли в город перед самым рассветом. Некоторые жители уже проснулись. Они останавливались и провожали взглядами нашу процессию, когда мы пересекали форум, направляясь к дому Цицерона. Пленников мы оставили на улице под хорошей охраной. Консул принял нас в присутствии Квинта и Аттика, стоявших по бокам. Он выслушал доклады преторов, сердечно поблагодарил их и попросил привести Вольтурция. Всадника втащили в дом. Распухший и испуганный, он сразу же завел глупый рассказ о том, как Умбрен попросил его проводить галлов и в последний миг дал ему какие-то письма, о содержании которых он не подозревает.

— Тогда почему ты начал драться на мосту? — задал вопрос Помптин.

— Я подумал, что вы разбойники.

— Разбойники в солдатской одежде? Под началом преторов?

— Уведите преступника, — распорядился Цицерон. — Я не хочу видеть его до тех пор, пока он не начнет говорить правду.

После того как пленника увели, Флакк сказал:

— Надо действовать быстро, пока новость не разлетелась по Риму.

— Ты прав, — согласился Цицерон.

Он попросил показать ему письма, и мы вместе занялись их изучением. Два из них, как я быстро установил, сочинил городской претор Лентул Сура: на печати был портрет его деда, исполнявшего должность консула сто лет назад. В отношении остальных четырех мы воспользовались списком заговорщиков, который имелся у нас. Мы решили, что их написали молодой сенатор Корнелий Цетег и три всадника: Капитон, Статилий и Цепарий. Преторы нетерпеливо наблюдали за нами.

— Мы ведь можем все узнать прямо сейчас, — сказал Помптин. — Давайте вскроем письма.

— Это будет расценено как нарушение целостности улик, — ответил Цицерон, продолжая внимательно изучать печати.

— Со всем уважением, консул, — проворчал Флакк, — но мы теряем время.

Теперь я понимаю, что Цицерон намеренно тянул время, давая заговорщикам возможность бежать. Он все еще предпочитал решить вопрос на поле битвы. Однако медлить слишком долго консул не мог и наконец велел нам привести подозреваемых.

— Имейте в виду, я не хочу, чтобы вы их задерживали, — предупредил он. — Просто скажите, что консул будет благодарен, если они смогут обсудить с ним кое-что, и попросите их прийти ко мне.

Было видно, что преторы считают его мягкотелым, но они выполнили приказ. Я пошел вместе с Флакком к Суре и Цетегу, которые жили на Палатине; Помптин отправился разыскивать остальных. Помню, как странно было подойти к громадному старинному дому Суры и обнаружить, что жизнь в нем продолжает идти своим чередом. Он не убежал, совсем напротив: его клиенты терпеливо ожидали встречи с ним. Узнав, кто пришел, он послал своего пасынка, Марка Антония, выяснить, что нам надо. Антонию едва исполнилось двадцать лет; он был очень высоким и сильным, с модной козлиной бородкой и с лицом, все еще усыпанным прыщами. Тогда я видел его впервые и хотел бы рассказать о нашей встрече побольше, однако мне запомнились только прыщи. Он ушел, чтобы передать отчиму слова консула, а вернувшись, сказал претору, что консул явится, как только приведет себя в порядок после ночи.

То же самое произошло и в доме Корнелия Цетега, молодого, несдержанного патриция, который, как и его родственник Сура, был членом семьи Корнелиев. Просители стояли в очереди, чтобы переговорить с ним, однако он оказал нам честь и сам вышел в атриум. Он осмотрел Флакка так, словно тот был бездомной собакой, выслушал его и ответил, что не в его правилах бежать куда-либо по первому зову, но из уважения к должности, а не к человеку он придет к консулу очень скоро.

Мы вернулись к Цицерону, который явно не ожидал, что оба сенатора остались в Риме. Он тихо прошептал мне:

— О чем только они думают?

В конце концов оказалось, что только один из пяти, Цепарий, всадник из Террацины, убежал из города. Все остальные появились в доме консула в течение следующего часа, настолько они верили в свою полную неприкосновенность. Иногда я думаю: в какой миг они поняли, что трагически просчитались? Когда, подходя к дому Цицерона, увидели, что он набит вооруженными людьми и пленниками, окружен зеваками? Или когда встретили не только Цицерона, но и новоизбранных Силана и Мурену вместе с виднейшими сенаторами — Катулом, Исавриком, Гортензием, Лукуллами и другими, которых Цицерон пригласил наблюдать за происходящим? А может быть, когда увидели на столе свои письма с неповрежденными