Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

породить речь, которую он должен был произнести назавтра. Я никогда не жалел его больше, чем вечером того дня. Но когда я подошел к хозяину и предложил помощь, он, не глядя в мою сторону, махнул рукой — «оставь меня в покое».

В тот вечер я его больше не видел. Однако меня вдруг задержала Теренция и поделилась своим беспокойством относительно здоровья консула. Она сказала, что он плохо ест и плохо спит. Даже утренние упражнения, которые хозяин ежедневно делал со времен юности, были заброшены. Я был удивлен, что Теренция решила обсудить со мной такие личные вопросы, — сказать по правде, она меня всегда недолюбливала и вымещала на мне разочарование, которое иногда чувствовала по отношению к своему мужу. Я проводил с ним за работой большую часть времени. Я нарушал их общение с глазу на глаз, принося свитки и таблички, объявляя о посетителях. Однако в ту минуту она обратилась ко мне очень вежливо, почти по-дружески:

— Ты должен переговорить со своим хозяином. Иногда я думаю, что ты единственный человек, которого он слушает, мне же остается только молиться за него.

Наступило утро. Цицерон все не выходил. Я стал тревожиться: вдруг из-за чрезмерного беспокойства он не сможет произнести свою речь? Помня о разговоре с Теренцией, я даже предложил ему еще раз перенести заседание суда.

— Ты что, спятил? Сейчас не время показывать свою слабость. Со мной все будет хорошо, как и всегда, — набросился он на меня.

Но, несмотря на показную храбрость, я никогда не видел, чтобы хозяин так волновался, начиная выступление. Голос его был почти не слышен. На форуме собралась толпа, хотя над Римом стояли тяжелые серые тучи, время от времени проливавшиеся дождями. Однако потом оказалось, что Цицерон вставил в свою речь много шуток, сравнивая достоинства Сервия и Мурены как возможных консулов.

— Ты не спишь ночей, чтобы давать разъяснения по вопросам права, он — чтобы вовремя прибыть с войском в назначенное место, — сказал Цицерон Сервию. — Тебя будит пение петухов, его — звуки труб. Ты составляешь жалобу, он расставляет войска. Он умеет отвратить нападение войска врагов, ты — отвести дождевую воду[59]. Он привык расширять наши рубежи, ты — проводить их[60]. — Присяжным это очень понравилось. Еще сильнее они рассмеялись, когда он начал поддевать Катона с его философскими взглядами. — Знайте, судьи: те выдающиеся качества, какие мы видим у Марка Катона, даны ему самой природой; ошибки же его происходят не от природы, а от его учителя. Ибо жил некогда муж необычайного ума, Зенон; ревнителей его учения называют стоиками. Его мысли и наставления следующие: мудрый никогда и никому не прощает проступков; муж не должен ни уступать просьбам, ни смягчаться; все погрешности одинаковы, и задушить петуха, когда в этом не было нужды, не меньшее преступление, чем задушить отца; мудрец ни в чем не раскаивается, ни в чем не ошибается, своего мнения никогда не изменяет. Вот взгляды, которые себе усвоил Марк Катон, и не для того, чтобы вести споры, но чтобы так жить[61].

— А консул наш, оказывается, любит пошутить! — громко выкрикнул Катон, стараясь перекрыть смех собравшихся. Но Цицерон еще не закончил.

— Признаюсь, и я в молодости искал помощи в изучении философии; повторяю, мои учителя — последователи Платона и Аристотеля, люди умеренные и сдержанные, — говорят, что и мудрец порой руководствуется приязнью, что хорошему человеку свойственно проявлять сострадание, что проступки бывают разные, потому неодинаковы и наказания; что и непоколебимый человек может прощать; что даже мудрец иногда высказывает предположение насчет того, чего не знает; что он иногда испытывает чувство гнева, доступен просьбам и мольбам, изменяет ранее сказанное им, если это оказывается более правильным, порой отступает от своего мнения; что все доблести смягчаются соблюдением известной меры. Если бы судьба направила тебя, Катон, к этим учителям, то ты, при своем характере, конечно, не был бы ни более честным, ни более стойким, ни более воздержанным, ни более справедливым мужем (ведь это и невозможно), но несколько более склонным к мягкости. Но ты, пожалуй, скажешь, что выступаешь с обвинением ради пользы государства. Верю, Катон, что ты пришел именно с таким намерением и с такими мыслями; но ты поступаешь неразумно. То, что сам я делаю, судьи, я делаю из дружеского отношения к Луцию Мурене и ввиду его высоких достоинств. Кроме того, я — во всеуслышание заявляю и свидетельствую — поступаю так во имя мира, спокойствия, согласия, свободы, благополучия и, наконец, нашей всеобщей личной безопасности. Слушайте, слушайте консула, судьи! Не стану хвалиться; скажу только — консула, дни и ночи думающего о делах государства. Среди наших граждан, судьи, возникли планы разрушения города, истребления граждан, уничтожения имени римлянина. Напоминаю вам, судьи: мое консульство уже приходит к концу. Не отнимайте у меня человека, столь же бдительного, способного меня заменить, не устраняйте того, кому я желаю передать государство невредимым, дабы он защищал его от этих столь грозных опасностей.

Цицерон говорил три часа, иногда останавливаясь, чтобы глотнуть разбавленного вина или стереть со лба капли дождя. Мощь его слов крепла с каждой минутой. Он напомнил мне сильную, изящную рыбу, которую бросили в воду мертвой, а она, почувствовав себя в своей стихии и взмахнув хвостом, возродилась; так же и Цицерон получал дополнительные силы от самого говорения. Он закончил под длительные рукоплескания не только толпы, но и присяжных. Это оказалось хорошим знаком: большинство высказалось за оправдание Мурены. Сервий и Катон тут же удалились, объятые унынием. Цицерон задержался, чтобы поздравить избранного консула и получить множество похлопываний по спине — от Клавдия, Гортензия и даже Красса, — а затем мы двинулись домой.

Выйдя на улицу, мы заметили тележку, вывезенную из дома, а подойдя ближе, увидели, что она полна серебряных безделушек, статуэток, ковров и картин. За ней виднелась повозка с похожим товаром. Цицерон поспешил вперед. Санга ждал нас у входной двери, с лицом серым, как устрица.

— Ну же? — потребовал хозяин.

— Заговорщики написали письма.

— Прекрасно! — Консул хлопнул в ладоши. — Ты взял их с собой?

— Подожди, это еще не все. Вообще-то, писем у галлов еще нет. Им велено прибыть к Фонтинальским воротам в полночь и быть готовыми покинуть город. Там их встретят вооруженные люди, которые передадут послания.

— А зачем нужны вооруженные люди?

— Чтобы отвезти их на встречу с Катилиной. А оттуда они должны отправиться прямиком в Галлию.

— Боги! Если мы сможем заполучить эти письма, заговорщики наконец будут у нас в руках. — Цицерон расхаживал по узкому