Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

отцом. Выступал он, только если заходила речь о Галлии, причем его речи, по правде говоря, были невероятно скучными: когда Санга начинал говорить о природе Галлии, тамошней погоде, племенах, обычаях и так далее, люди покидали зал быстрее, чем сделали бы это при криках «пожар!».

— Санга, ты радеешь за отечество? — спросил Цицерон немедленно, как только я ввел гостя в его комнату для занятий.

— Думаю, да, консул, — ответил Санга. — А в чем дело?

— Я хочу, чтобы ты сыграл решающую роль в защите нашей обожаемой республики.

— Я? — Санга выглядел очень взволнованным. — Боги! Но ведь у меня подагра…

— Нет-нет! Я совсем не это имею в виду. Просто хочу, чтобы ты попросил одного человека поговорить с другим, а потом рассказал бы мне, о чем они беседовали.

Санга заметно расслабился.

— Ну что же, думаю, я смогу. А кто эти люди?

— Один из них — Публий Умбрен, вольноотпущенник Лентула Суры, который часто выступает как его письмоводитель. Он когда-то жил в Галлии. Может быть, ты его знаешь?

— Да, знаю.

— Другим человеком должен быть галл. Не важно, из какой области. Просто галл, которого ты знаешь. Лучше всего — представитель одного из племен. Человек, которого уважают здесь, в Риме, и которому ты полностью доверяешь.

— И что этот галл, по-твоему, должен сделать?

— Я хочу, чтобы он встретился с Умбреном и предложил ему поднять мятеж против Рима.

Когда Цицерон накануне объяснил мне свой замысел, я пришел в ужас; думаю, прямолинейный Санга чувствовал себя точно так же. Я думал, что он всплеснет руками и, может быть, даже выбежит из комнаты. Но деловых людей, как я позже убедился, очень сложно ошеломить. Гораздо сложнее, чем солдат или государственных мужей. Деловому человеку можно предложить все что угодно, и он всегда согласится хотя бы поразмыслить над вашим предложением. Санга просто поднял брови:

— Ты хочешь заставить Суру совершить государственную измену?

— Необязательно измену. Я хочу понять, до каких пределов безнравственности он и его соратники могут дойти. Мы уже знаем, что они без зазрения совести готовили убийство, резню, поджоги и восстание. Единственное преступление, которое, на мой взгляд, осталось, — это союз с врагами Рима… — Тут Цицерон быстро добавил: — Это не значит, что я считаю галлов врагами Рима, но ты понимаешь, к чему я веду.

— Ты уже остановил выбор на каком-нибудь племени?

— Нет, я предоставляю это тебе.

Санга замолчал, обдумывая услышанное. У него было удивительно подвижное лицо. Нос постоянно шевелился, Санга стучал по нему, вытягивал его. По внешнему виду Санги было понятно, что он чует поживу.

— У меня много дел в Галлии, а торговля возможна только в спокойные, мирные времена. Я боюсь лишь того, что моих галльских друзей станут любить в Риме еще меньше, чем сейчас.

— Обещаю тебе, Санга: если твои друзья помогут мне вывести на чистую воду участников этого заговора, то, когда я покончу с ними, галлы станут героями республики.

— Думаю, мы должны обсудить и мое участие во всем этом…

— Оно останется в тайне, и, с твоего согласия, о нем будут знать только наместники Дальней и Ближней Галлии. Оба — мои хорошие друзья, и я уверен, что они по достоинству оценят твой вклад.

Увидев возможность заработать, Санга впервые за все утро улыбнулся:

— Ну что же, если ты ставишь вопрос так, пожалуй, я знаю племя, которое тебе подойдет. Аллоброги, в чьих руках находятся альпийские перевалы, направили сюда посланников, чтобы пожаловаться на налоги, введенные Римом. Посланники прибыли пару дней назад.

— А они воинственные?

— Очень. Если я смогу им намекнуть, что к их прошению отнесутся с пониманием, уверен, что они согласятся на многое.

— Ты не одобряешь? — обратился ко мне Цицерон, после того как Санга ушел.

— Я не имею права голоса, Цицерон.

— Но я же вижу, что ты не одобряешь! Это видно по твоему лицу. Ты считаешь, что расставлять ловушки — это бесчестно. А хочешь, я тебе скажу, что действительно бесчестно, Тирон? Бесчестно продолжать жить в городе, который ты мечтаешь уничтожить! Если у Суры нет намерений совершить измену, он быстро отошьет этих галлов. Но если он согласится рассмотреть их предложение, то окажется у меня в руках. Тогда я лично выведу его к городским воротам и отвешу ему изрядный пинок. А потом Целер и его войско покончат со всеми ними. И никто никогда не скажет, что это бесчестно.

Он говорил с такой страстью, что почти убедил меня.

X

Суд над новоизбранным консулом Лицинием Муреной, обвиненным в подкупе избирателей, начался пятнадцатого ноября. На него отвели две недели. Сервий и Катон выступали от имени обвинения; Гортензий, Цицерон и Красс — от имени защиты. Это было значительное событие, проходившее на форуме, одних присяжных насчитывалось около девяти сотен. Сенаторы, всадники и уважаемые горожане были представлены в одинаковой мере: воздействовать на столь многочисленное собрание присяжных было почти невозможно, но одновременно никто не мог сказать, как эти люди проголосуют. Обвинители постарались на славу. У Сервия было множество свидетельств того, как Мурена покупал голоса, и он доложил о них сухим законническим языком, а потом долго распространялся о предательстве Цицероном их дружбы, потому что консул поддержал обвиняемого. Катон придерживался линии стоиков и говорил о нынешних гнилых временах, когда публичные должности можно купить за пиры и игры.

— Разве ты, — громыхал он, обращаясь к Мурене, — не хотел получить верховную власть и высшее влияние, стать, по сути, правительством страны, потворствуя самым низким инстинктам людей, пудря им мозги и одаривая их бесконечными развлечениями? Ты хотел стать сводником при шайке испорченных молодых людей или вести Рим к мировому господству?

Мурене все это не нравилось, и его постоянно успокаивал молодой Клавдий, который руководил его подготовкой к выборам. Каждый день он садился рядом с новоизбранным консулом и развлекал его своими остроумными замечаниями. Что же касалось защитников, вряд ли Мурена смог бы найти кого-нибудь лучше. Гортензий, не забывший своего позора во время разбирательства по поводу Рабирия, жаждал доказать, что он еще способен убедить суд в чем-нибудь. От Красса, надо признать, толку было немного, но одно его присутствие на суде придавало защите дополнительную мощь. Цицерона держали в запасе до последнего дня, когда он должен был сделать заключение для присяжных.

Во время слушаний хозяин сидел на рострах, читал или писал, и только изредка поднимал голову и смотрел на выступающих, притворяясь пораженным или восхищенным тем, что слышал. Я располагался сразу за ним, подавая консулу нужные записи и выслушивая его распоряжения.