Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

двора. Вторая кучка неприятелей старалась прорваться через задний вход. Я был на середине крыши, когда через парапет неожиданно перелетел горящий факел, рассыпавший на лету искры. Он пронесся рядом с моим ухом и упал на плитку. Его пламенеющая часть рассыпалась на сотни маленьких костров. Я позвал на помощь, затем схватил ковер и стал накрывать источники огня, а если это не удавалось сделать, пытался затоптать их. Со свистом пролетел новый факел, ударился о пол и погас. Потом еще один, и еще, и еще. Крыша, сделанная из старого дерева и терракоты, сверкала в ночи, как звездное небо. Я понял, что Квинт был прав: если это продлится еще какое-то время, они выкурят нас из дома и убьют Цицерона прямо на улице.

Ярость, порожденная страхом, заставила меня схватить один из факелов, который еще горел, подбежать к краю крыши, прицелиться и швырнуть его в людей, стоящих внизу. Он попал кому-то прямо по голове, и на человеке загорелись волосы. Пока тот орал от боли, я бросился за новым факелом. Тут на крышу поднялись Сосифей и Лаврея, чтобы помочь мне бороться с огнем. Наверное, они подумали, что я сошел с ума, увидев, как я стою на парапете, воплю от ярости и мечу факелы в сторону нападающих.

Краем глаза я увидел новые фигуры с фонарями, заполнявшие улицу, и решил, что теперь нам точно конец. Однако снизу раздались злобные крики, звон металла о металл и удаляющийся топот.

— Тирон! — раздался голос, и в свете факелов я различил поднятое вверх лицо Аттика. Улица была полна его людей. — Тирон! С твоим хозяином все в порядке? Впусти нас!

Я сбежал вниз и бросился по коридору. Консул и Теренция спешили за мной. Вместе с братьями Секстами и Квинтом мы разобрали преграду и отперли дверь. Как только она открылась, Цицерон и Аттик бросились в объятия друг друга под крики и рукоплескания тридцати всадников.

Когда солнце взошло, все подходы к дому Цицерона уже охранялись. Любой, кто хотел его видеть, включая вождей сенатских партий, должен был ждать в одном из мест пропуска. Консула извещали об этом, и, если Цицерон был готов встретиться с посетителем, выходил я, убеждался, что пришел тот самый человек, и вел его к хозяину. Катул, Исаврик, Гортензий и оба брата Лукулла посетили его именно таким образом, вместе с новоизбранными консулами Силаном и Муреной. Они принесли известие о том, что весь Рим теперь считает Цицерона героем. В его честь приносились жертвы, о его благополучии молились. Дом Катилины между тем забрасывали камнями. Все утро вверх по Эсквилинскому холму текли подарки и записки с добрыми пожеланиями — вино, цветы, пироги, оливковое масло превратили атриум в настоящий базар. Клавдия прислала самые изысканные фрукты, выращенные в ее саду на Палатине. Однако корзина была перехвачена Теренцией до того, как достигла консула. Я увидел, что ее лицо потемнело от подозрений, когда она прочитала записку Клавдии. Затем Теренция велела уничтожить подарок, объяснив, что он может быть отравлен.

Цицерон выдал предписание о задержании Варгунтея и Корнелия. Сенаторы также требовали, чтобы он приказал схватить Катилину живым или мертвым. Но Цицерон колебался.

— Для них это очень выгодно, — сказал он Квинту и Аттику, после того как сенатская делегация убыла. — На предписании не будет их подписей. Но если Катилину незаконно убьют по моему приказу, меня будут таскать по судам до конца моих дней. Кроме того, это лишь кратковременная мера. Ведь его сторонники все равно останутся в сенате.

— Но ведь ты не считаешь, что ему надо разрешить спокойно проживать в Риме? — запротестовал Квинт.

— Нет. Я просто хочу, чтобы он уехал. Уехал и забрал с собой своих дружков-предателей. Пусть они воссоединятся с полчищем бунтовщиков и погибнут на поле битвы, желательно в нескольких сотнях миль от меня. Клянусь небесами, я пообещаю им безопасность и дам почетный караул, если они вдруг решат покинуть Рим, — все что угодно, лишь бы убирались.

Но сколько Цицерон ни думал, он никак не мог найти приемлемого решения. Единственным выходом был созыв заседания сената. Квинт и Аттик немедленно возразили — мол, они не могут обеспечить безопасность Цицерона. Тот поразмыслил и предложил весьма разумный выход: перенести сенатские скамьи через форум, в храм Юпитера-защитника. Выгода была двойной. Во-первых, храм располагался ниже по холму, и его легче было защитить от сторонников Катилины. Во-вторых, это имело большое символическое значение. По преданию, храм посвятил Юпитеру сам Ромул на решающем отрезке войны с сабинянами. Именно на этом месте Рим собрал все свои силы, когда ему в первый раз угрожала опасность, и здесь же он соберет их во время нынешней опасности, под предводительством нового Ромула.

К тому времени, как Цицерон, окруженный телохранителями и ликторами, отправился к храму, над городом повис ужас, который, казалось, можно было потрогать руками. Улицы были мертвы. Люди не рукоплескали и не кричали — все попрятались по домам. В окнах виднелись бледные лица, молча провожавшие консула взглядом.

Когда мы подошли к храму, то увидели, что он окружен всадниками — включая довольно пожилых — с пиками и мечами в руках. Внутри было несколько сотен сенаторов, разбившихся на кучки. Они расступились, давая нам пройти. Некоторые похлопывали Цицерона по спине и желали ему всего самого хорошего.

Цицерон закивал в знак признательности, быстро выслушал авгуров, а затем в сопровождении ликторов направился в храм. Я еще никогда не был внутри и поразился увиденному. Столетние стены были сверху донизу покрыты знаками былых военных побед молодой республики — окровавленные штандарты, пробитые доспехи, носы кораблей, орлы легионов и статуя Сципиона Африканского во весь рост, раскрашенная столь искусно, что он, казалось, стоял среди нас. Я был одним из последних в свите Цицерона, сенаторы следовали за мной, и так как я с головой ушел в изучение этих предметов, то, видимо, слегка отстал. Лишь у самого помоста я смущенно осознал, что в храме раздаются только звуки моих шагов. Сенат безмолвствовал.

Цицерон как раз доставал свиток папируса и оглянулся, желая узнать, что происходит. Лицо его изменилось от потрясения. Я тоже повернулся и увидел, как Катилина спокойно усаживается на скамью. Чуть ли не все сенаторы стоя наблюдали за ним. Катилина уселся, и все, кто был рядом, стали отодвигаться от него, точно он болел проказой. Я никогда в жизни не видел такого всеобщего изъявления пристрастий. Даже Цезарь не подошел к нему. Катилина не обратил на это внимания и уселся, сложив руки на груди. Тишина затягивалась, пока