Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

пока Целер не вышел из комнаты. Затем она медленно сползла с его лица. Он опустился на ближайший стул и вытянул руки, повернутые ладонями кверху, с удивлением рассматривая их, будто никогда не видел, как они трясутся.

IX

На следующий день взволнованный Квинт явился к Цицерону с копией письма, которое было вывешено около приемных трибунов. Оно предназначалось для ряда известных сенаторов, таких, как Катул, Цезарь и Лепид, и было подписано Катилиной: «Не имея возможности бороться с недругами, выдвигающими против меня ложные обвинения, я удаляюсь в изгнание в Массилию. Уезжаю не потому, что совершил ужасные преступления, в которых меня обвиняют, но для того, чтобы сохранить мир в республике и избежать кровавой резни, которая, несомненно, последует, если я буду защищаться. Завещаю вам свою честь, а жену и семью вручаю вашему попечению. Прощайте!»

— Поздравляю тебя, брат, — сказал Квинт, похлопав Цицерона по спине. — Ты все-таки его дожал.

— А это точно?

— Точнее не бывает. Сегодня рано утром его видели уезжающим из города с небольшой кучкой сподвижников. Его дом закрыт и безлюден.

— И все-таки что-то во всем этом мне не нравится. Что-то здесь не то.

Цицерон заморгал и потянул себя за мочку уха.

— Катилина вынужден был уехать. Его отъезд равносилен признанию в совершении преступлений, в которых его обвиняют. Ты победил его.

Квинт, который бежал вверх по холму с хорошими вестями, был раздражен такой осторожностью.

Медленно текли дни, о Катилине никто ничего не слышал. Казалось, на этот раз Квинт был прав. Но все же Цицерон отказался отменить запретный час в Риме и, более того, принял новые предосторожности. Он выехал из города в сопровождении десятка телохранителей, встретился с Квинтом Метеллом, у которого все еще был военный империй, и попросил его отправиться в итальянский «каблук» и занять Апулию. Старик был разочарован, но Цицерон поклялся, что после этого последнего похода его ждет триумф, и Метелл — втайне радуясь тому, что у него появилось хоть какое-то занятие, — немедленно выступил в Апулию. Еще один бывший консул, тоже рассчитывавший на триумф, Марк Рекс, отправился на север, в Фезулы. Претор Помпей Руф, которому Цицерон доверял, отправился в Капую набирать войско, Метелл Целер продолжал делать то же самое в Пицене.

В это время военный предводитель восставших, Манлий, направил в сенат послание: «Богов и людей призываем мы в свидетели — мы взялись за оружие не против отечества и не затем, чтобы подвергнуть опасности других людей, но дабы оградить себя от противозакония; из-за произвола и жестокости ростовщиков большинство из нас, несчастных, обнищавших, лишено отечества, все — доброго имени и имущества»[57]. Манлий потребовал, чтобы долги, бравшиеся в серебре (а таких было большинство), выплачивались медью, при этом сумма оставалась неизменной, — это сразу же уменьшало бремя должников на три четверти. Цицерон предложил твердо ответить ему: никакие переговоры невозможны до тех пор, пока мятежники не сложат оружие. Предложение прошло в сенате, но на улицах многие шептались о том, что восставшие правы.

Октябрь закончился, наступил ноябрь. Дни стали темными и холодными, жители Рима выглядели утомленными и угнетенными. Запретный час положил конец множеству развлечений, при помощи которых люди обычно боролись с приближающейся зимой. Таверны и бани закрывались рано, в лавках было пусто. После объявления награды за сведения о бунтовщиках многие стали пользоваться этим, чтобы отомстить своим соседям. Все подозревали друг друга. Положение стало настолько серьезным, что Аттик наконец решил обсудить его с Цицероном.

— Некоторые жители говорят о том, что ты намеренно преувеличиваешь опасность, — предупредил он своего друга.

— И зачем мне это надо? Они считают, что мне доставляет удовольствие превратить Рим в тюрьму, в которой я оказываюсь самым охраняемым пленником?

— Нет, но они считают, что Катилина стал для тебя навязчивой мыслью и ты оторвался от действительности, что твой страх за собственную жизнь делает жизнь в городе невыносимой.

— И это все?

— Народ считает, что ты ведешь себя как диктатор.

— Правда?

— Люди также называют тебя трусом.

— Тогда пусть все они катятся в преисподнюю! — воскликнул Цицерон, и впервые в жизни я увидел, что его отношение к Аттику изменилось.

Он отказался продолжать разговор, односложно отвечая на все попытки Аттика возобновить беседу. Наконец его другу надоел этот холодный прием, он посмотрел на меня, в отчаянии закатил глаза и покинул дом.

Шестого ноября, поздним вечером, после того как ликторы ушли, Цицерон сидел с Теренцией и Квинтом в триклинии. Хозяин читал доклады италийских магистратов, а я подавал ему послания на подпись, как вдруг залаял Саргон. Все подпрыгнули от неожиданности: к тому времени тревога дошла до предела. Три телохранителя Цицерона мгновенно вскочили на ноги. Мы услышали, как открылась входная дверь, раздался взволнованный мужской голос, и неожиданно в комнату вошел бывший ученик Цицерона Целий Руф, впервые за многие месяцы. Это выглядело особенно удивительно по той причине, что в начале года он перешел на сторону Катилины. Квинт вскочил на ноги, готовый к борьбе.

— Руф, — спокойно сказал Цицерон. — Я думал, что ты стал для нас чужим.

— Для тебя я чужим никогда не буду.

Он сделал шаг вперед, но Квинт уперся ему рукой в грудь и остановил его. «Подними руки!» — приказал он и кивнул телохранителям. Руф испуганно поднял обе руки, и Тит Секст тщательно обыскал его.

— Думаю, он пришел вынюхивать, что делается у нас, — сказал Квинт, который никогда не любил Руфа и часто спрашивал меня, почему его брат мирился с присутствием этого забияки.

— Я пришел не вынюхивать, а предупредить. Катилина вернулся.

Цицерон ударил рукой по столу:

— Я так и знал! Опусти руки, Руф. Когда это произошло?

— Сегодня вечером.

— И где он сейчас?

— В доме Марка Леки, на улице кузнецов.

— Кто с ним?

— Сура, Цетег, Бестия — как обычно. Я только что оттуда.

— И что?

— На рассвете они тебя убьют.

Теренция зажала рот рукой.

— Как? — спросил Квинт.

— Два человека, Варгунтей и Корнелий, придут к тебе на рассвете, поклянутся тебе в верности и сообщат о том, что расстались с Катилиной. Они будут вооружены. Потом явятся еще несколько человек, чтобы разоружить твою охрану. Ты не должен их впускать.

— Мы их не впустим, — сказал Квинт.

— А ведь я бы впустил, — сознался Цицерон. — Сенатор и всадник, — конечно, впустил бы… И предложил бы им руку дружбы.

Казалось, он был удивлен тому, как близко подкралась беда, несмотря на все принятые меры.

— А откуда мы знаем, что этот парень не врет? — спросил Квинт. — Вдруг это обманный ход,