Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

— Доколе же, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением?[58]

Всю жизнь люди спрашивают меня о речи, произнесенной Цицероном в тот день. Им хочется знать, была ли она написана заранее, ведь он наверняка думал над тем, что скажет. Я всегда отвечаю: «Нет». Речь родилась сами собой. Мысли, которые он давно хотел высказать; кусочки, которые он проговаривал про себя; то, что приходило ему в голову во время бессонных ночей последние несколько месяцев, — все это сложилось в речь, когда он встал.

— Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами?

Цицерон спустился с возвышения и медленно зашагал по проходу к тому месту, где сидел Катилина, подняв руки и знаком пригласив сенаторов занять свои места, что они и сделали. Этот учительский жест и покорность сотоварищей еще больше укрепили его авторитет. Он говорил от имени республики:

— До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды? Неужели ты не понимаешь, что твои намерения открыты? Не видишь, что твой заговор уже известен всем присутствующим и раскрыт? — Наконец он встал перед Катилиной, уперев руки в бока, и внимательно осмотрел его. — О времена! — Его голос был полон отвращения. — О нравы! Сенат все это понимает, консул видит, а этот человек все еще жив. Да разве только жив? — закричал он, двигаясь по проходу прочь от Катилины и обращаясь к людям, сидящим на скамьях в середине храма. — Нет, даже приходит в сенат, участвует в обсуждении государственных дел, намечает и указывает своим взглядом тех из нас, кто должен быть убит, а мы, храбрые мужи, воображаем, что выполняем свой долг перед государством, уклоняясь от его бешенства и увертываясь от его оружия. Мы вот уже двадцатый день спокойно смотрим, как притупляется острие полномочий сената. Правда, и мы располагаем таким постановлением сената, но оно таится в записях и подобно мечу, вложенному в ножны; на основании этого постановления сената, тебя, Катилина, следовало немедленно предать смерти, а между тем ты все еще живешь, и живешь не для того, чтобы отречься от своей преступной отваги, нет, — чтобы укрепиться в ней.

Думаю, к той минуте даже Катилина отчетливо понял, какую ошибку он совершил, появившись в храме. По силе и наглости он во много раз превосходил Цицерона. Но сенат — не место для использования грубой силы. Оружием здесь являются слова, а никто лучше Цицерона не умел управляться со словами. Двадцать лет изо дня в день, на всех судебных заседаниях, он оттачивал свое искусство. В какой-то степени вся его жизнь была подготовкой именно к этому часу.

— Припомни же, наконец, вместе со мной события достопамятной позапрошлой ночи. Я утверждаю, что ты в эту ночь пришел на улицу Серповщиков — буду говорить напрямик — в дом Марка Леки; там же собралось множество соучастников этого безрассудного преступления. Смеешь ли ты отпираться? Что ж ты молчишь? Докажу, если вздумаешь отрицать. Ведь я вижу, что здесь, в сенате, присутствует кое-кто из тех, которые были вместе с тобой. О бессмертные боги! В какой стране мы находимся? Что за государство у нас? В каком городе мы живем? Здесь, здесь, среди нас, отцы-сенаторы, в этом священнейшем и достойнейшем собрании, находятся люди, помышляющие о нашей всеобщей гибели, об уничтожении этого вот города, более того, об уничтожении всего мира! Итак, ты был у Леки в эту ночь, Катилина! Ты разделил на части Италию, ты указал, кому куда следовало выехать; ты распределил между своими сообщниками кварталы Рима, предназначенные для поджога, подтвердил, что ты сам в ближайшее время выедешь из города, но сказал, что ты все же еще ненадолго задержишься, так как я еще жив. Нашлись двое римских всадников, выразивших желание избавить тебя от этой заботы и обещавших тебе в ту же ночь, перед рассветом, убить меня в моей постели. Теперь, Катилина, продолжай идти тем путем, каким ты пошел; покинь, наконец, Рим; ворота открыты настежь, уезжай. Слишком уж долго ждет тебя, императора, твой славный Манлиев лагерь. Возьми с собой и всех своих сторонников; хотя бы не от всех, но от возможно большего числа их очисти Рим. Ты избавишь меня от сильного страха, как только мы будем отделены друг от друга городской стеной. Находиться среди нас ты уже больше не можешь; я этого не потерплю, не позволю, не допущу.

Он ударил себя правой рукой в грудь и посмотрел на купол храма, в то время как сенат вскочил на ноги и криками выражал свое одобрение.

Кто-то крикнул: «Убить его!» — и люди возопили: «Убить его! Убить его!» Цицерон знаком вернул их на свои места.

— Если я прикажу тебя казнить, то остальные люди из шайки заговорщиков в государстве уцелеют; но если ты, к чему я уже давно тебя склоняю, уедешь, то из Рима будут удалены обильные и зловредные подонки государства в лице твоих приверженцев. Что же, Катилина? Неужели же ты колеблешься сделать по моему приказанию то, что ты был готов сделать добровольно? И в самом деле, Катилина, что еще может радовать тебя в этом городе, где, кроме твоих заговорщиков, пропащих людей, не найдется никого, кто бы тебя не боялся, кто бы не чувствовал к тебе ненависти?

Цицерон еще долго говорил об этом, а затем перешел к заключительной части.

— Поэтому пусть удалятся бесчестные. Катилина, на благо государству, на беду и на несчастье себе, на погибель тем, кого с тобой соединили всяческие братоубийственные преступления, отправляйся на нечестивую и преступную войну. А ты, Юпитер, чью статую Ромул воздвиг при тех же ауспициях, при каких основал этот вот город, ты, которого мы справедливо называем оплотом нашего города и державы, отразишь удар Катилины и его сообщников от своих и от других храмов, от домов и стен Рима; а недругов всех честных людей ты обречешь — живых и мертвых — на вечные муки.

Он повернулся и пошел к возвышению. Теперь все вопили: «Убирайся! Убирайся! Убирайся!» Пытаясь спасти положение, Катилина вскочил на ноги, замахал руками и закричал что-то в спину Цицерону. Но было слишком поздно, и он не обладал нужным умением. Он был разоблачен, унижен и полностью раздавлен. Я разобрал слова «переселенец» и «изгнание», но вряд ли Катилина мог услышать их в этом шуме, а кроме того, от ярости он утратил способность мыслить. Какофония звуков вокруг него усиливалась, а он замолчал и стоял, тяжело дыша и поворачиваясь из стороны