Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

Время военное! Мягкий Аттик предлагал прямо противоположное: он напомнил, что Цицерон всегда стоял на страже закона. Многие сотни лет любой житель города имел право воззвать к народному собранию, если не был удовлетворен приговором суда. Ведь суд над Верресом касался именно этого. «Я — римский гражданин!» Когда пришел мой черед, я предложил трусливый выход. Цицерону осталось всего двадцать шесть дней в должности консула. Почему бы не запереть задержанных где-нибудь в безопасном месте, и пусть его преемники решают их судьбу… Квинт и Аттик замахали руками, а Цицерон сразу увидел все преимущества этого выхода. Много лет спустя хозяин сказал мне, что я был прав.

— Но все это понимаешь задним умом, а историю не повернуть вспять, — сказал он мне тогда. — Если ты вспомнишь все те обстоятельства, солдат на улицах и вооруженные шайки, собиравшиеся недалеко от города, слухи о том, что Катилина может напасть в любое время, намереваясь освободить своих сторонников, — как я мог отложить это на потом?

Самым решительным был совет Катула, прибывшего поздним вечером, когда Цицерон уже собирался ложиться. Вместе с ним прибыли несколько бывших консулов, включая братьев Лукуллов, Лепида, Торквата и бывшего наместника Ближней Галлии Гая Пизона. Они пришли требовать, чтобы консул задержал Цезаря.

— На каком основании? — спросил Цицерон, устало поднимаясь на ноги, чтобы поприветствовать их.

— За государственную измену, конечно, — ответил Катул. — Ты ведь не сомневаешься, что он участвовал во всем этом с самого начала?

— Нисколько, но это еще не повод для задержания.

— Так найди этот повод, — мягко сказал старший Лукулл. — Надо только получить более подробные показания Вольтурция относительно действий Цезаря, и тогда мы наконец прищучим его.

— Ручаюсь, что большинство сената проголосует за его задержание, — сказал Катул. Его товарищи закивали в знак согласия.

— А потом что?

— Казнишь его вместе с другими.

— Казнить главу государственной религии по ложному обвинению? Начнется гражданская война.

— Гражданская война и так начнется когда-нибудь из-за Цезаря, — возразил Лукулл, — но если ты будешь действовать быстро, то сможешь ее предотвратить. Вспомни о своей власти. Сегодня в честь тебя объявили молебствия. Ты стоишь в глазах сенаторов как никогда высоко!

— Молебствия в мою честь объявили не затем, чтобы я вел себя как тиран, убивающий своих противников.

— Правильно. Их объявили, — вмешался Катул, — потому что я это предложил.

— А ты ослеп от своей ненависти к Цезарю, отобравшему у тебя должность верховного жреца, и не видишь ничего вокруг себя.

Я никогда не слышал, чтобы Цицерон говорил так с одним из старейших патрициев. Было видно, как Катул дернулся, будто наступил на что-то острое.

— Послушайте меня, — продолжил консул, подняв палец. — Внимательно слушайте меня, все вы! Я загнал Цезаря туда, куда и хотел. Наконец я держу это чудовище за хвост. Если он позволит своему пленнику бежать сегодня ночью, то, согласен, мы можем его задержать, ибо получим доказательство его вины. Но именно по этой причине он не позволит ему сбежать. На сей раз он подчинится воле сената. И я сделаю все, чтобы это вошло у Цезаря в привычку.

— Пока он опять не возьмется за старое, — сказал Пизон, которого Цезарь недавно хотел отправить в изгнание по обвинению в мздоимстве.

— Тогда придется снова перехитрить его, — ответил Цицерон. — И опять. И опять. Нам предстоит делать это, пока будет необходимо. Но мне кажется, что сейчас я его прижал. А то, как я справлялся с опасностью в течение этого года, показывает, что в таких делах я обычно бываю прав.

Его посетители замолчали. Цицерон стал первым человеком в Риме. Его влияние достигло высшей точки. Теперь никто не смел противоречить ему, даже Лукулл. Наконец Пизон спросил:

— А что же будет с заговорщиками?

— Это должен решить сенат, а не я.

— Но они станут ждать знака от тебя.

— Ну что же, они зря потеряют время. О боги! Разве я недостаточно сделал?! — закричал вдруг Цицерон. — Я раскрыл заговор. Я не дал Катилине стать консулом. Я изгнал его из Рима. Я не позволил сжечь город и уничтожить нас в наших собственных домах. Я отдал пленников под надзор сенаторов. И я должен еще взять на себя позор, связанный с их убийством? Граждане, вам самим пора что-нибудь сделать!

— А что, по-твоему, нам нужно сделать? — спросил Торкват.

— Встаньте завтра в сенате и прямо скажите, как, по-вашему, надо поступить с задержанными. Подайте знак другим сенаторам. Не ждите, что я буду и дальше тащить эту ношу в одиночку. Я вызову вас по одному. Выскажите свое пожелание — полагаю, это смертная казнь, — но ясно и громко, чтобы, представ перед народом, я мог бы сказать, что являюсь орудием сената, а не диктатором.

— Можешь на нас положиться, — заверил его Катул, оглядывая остальных. — Но в отношении Цезаря ты не прав. У нас никогда не будет лучшей возможности остановить его. Умоляю тебя, подумай над этим.

После того как они ушли, пришлось заняться малоприятными делами. Если сенат проголосует за смертную казнь, возникнут вопросы: когда будут казнены приговоренные, каким образом, где и кем? Ведь раньше такого не было. На вопрос «когда» ответ был простой — немедленно после оглашения приговора, чтобы пресечь попытки отбить пленников. «Кем» — тоже было понятно: городским палачом, это еще раз покажет, что приговоренные — обычные уголовные преступники. На вопросы «где» и «как» ответить было труднее. Сбрасывать их с Тарпейской скалы[62] не стоило — это могло вызвать волнения. Цицерон переговорил с начальником своих государственных телохранителей, ликтором-проксимой, и тот сказал, что лучшее место — камера казней под Карцером: ее легче всего защитить в случае нападения, а кроме того, она находится совсем рядом с храмом Конкордии. Помещение было слишком маленьким и темным, чтобы рубить головы, поэтому приговоренных постановили задушить. Ликтор пошел предупредить палача и его помощников.

Я видел, что эти обсуждения не нравятся Цицерону. Он отказался от еды, сказав, что у него нет аппетита. Хозяин согласился только выпить немного вина Аттика, которое принесли в прекрасных бокалах из неаполитанского стекла. Руки его так дрожали, что он уронил бокал на мозаичный пол, и тот разлетелся вдребезги. Когда осколки убрали, Цицерон счел, что ему необходим свежий воздух. Аттик приказал рабу отпереть двери, и мы вышли из его библиотеки на узкую террасу. Внизу, в долине, простирался город — темный из-за запретного часа, похожий на призрак. Только освещенный фонарями храм Луны на склоне Палатинского холма был виден хорошо. Казалось, он висит в ночи, как большой белый корабль, прибывший со звезд, чтобы наблюдать за нами. Мы