Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

Сулла приказал казнить Брута и других преступников, кто из нас не поддержал его? Те люди были убийцами и разбойниками, и все решили, что они должны умереть. Но те казни оказались первым шагом на пути к большому бедствию. Очень скоро любой, положивший глаз на имущество или землю соседа, мог подвести того под смертную казнь, просто объявив его предателем. Поэтому те, кто радовался смерти Брута, сами оказались под угрозой смерти, и казни не прекращались до тех пор, пока Сулла не наградил своих сторонников с великой щедростью. Конечно, я далек от мысли о том, что Цицерон собирается сделать нечто подобное. Но в такой великой стране, как наша, есть разные люди с разными нравами. Может случиться, что в будущем, при другом консуле, опирающемся, как и нынешний, на войско, лжи могут поверить как истине. И если такое произойдет, а у консула перед глазами к тому же будет этот пример, кто сможет его остановить?

Услышав свое имя, Цицерон вмешался:

— Я слушал верховного понтифика с огромным вниманием. Он предлагает, чтобы пленников отпустили и позволили им соединиться с Катилиной?

— Ни в коем случае, — ответил Цезарь. — Да, я согласен, они лишили себя права вдыхать тот же воздух и видеть тот же свет, что и мы. Но смерть придумана бессмертными богами не как наказание, а как избавление человека от горестей и невзгод. Убив их, мы прекратим их страдания. Поэтому я предлагаю для них куда более страшную участь: забрать в казну все их имущество, а их самих обречь на пожизненное заключение, поместив каждого в отдельный город. Приговоренные не получат права на обжалование, всякая попытка любого гражданина сделать это от их имени должна рассматриваться как государственная измена. Пожизненное заключение, граждане, в этом случае будет действительно пожизненным.

Невероятная наглость со стороны Цезаря — но как все звучало разумно и убедительно! Записывая его предложение и передавая табличку Цицерону, я уже слышал восхищенный шепот, прокатившийся по рядам сенаторов. Консул взял ее с озабоченным видом. Он понимал, что враг сделал умный ход, но не мог просчитать все его последствия и не знал, как он сам должен вести себя. Цицерон прочитал предложение Цезаря вслух и спросил, хочет ли кто-нибудь высказаться. Сразу же откликнулся Силан, новоизбранный консул и главный рогоносец Рима.

— На меня слова Цезаря произвели большое впечатление, — объявил он, потирая руки. — Настолько большое, что я не буду голосовать за свое предложение. Я тоже считаю, что пожизненное заключение уместнее смертной казни.

Раздался приглушенный ропот удивления, за которым последовало шуршание на скамьях, я счел его признаком того, что мнение сенаторов быстро меняется. При выборе между смертью и изгнанием многие сенаторы предпочли смерть. Но если речь шла о смерти и пожизненном заключении, они были готовы пересмотреть свое решение. И кто осудил бы их? Ведь, на первый взгляд, это было лучшим выходом: заговорщики жестоко наказаны, однако при этом на руках сенаторов нет крови. Цицерон оглядывался в поисках сторонников смертного приговора, однако выступавшие один за другим вставали и высказывались за пожизненное заключение. Гортензий поддержал Цезаря; то же самое сделал, как ни удивительно, Исаврик. Метелл Непот сказал, что казнь без возможности обжалования незаконна, и вновь присоединился к Нерону, требуя вызвать Помпея. Так продолжалось час или два, и лишь несколько человек теперь выступили за смертную казнь. Затем Цицерон объявил короткий перерыв перед голосованием. Сенаторы смогли покинуть зал заседаний, чтобы облегчиться и перекусить. В это же время Цицерон провел короткий «военный совет» со мной и Квинтом. Очень быстро темнело, и с этим ничего нельзя было поделать — зажигать огонь в храме строго запрещалось. Неожиданно я понял, что у нас осталось не так уж много времени.

— Ну, — тихо спросил нас Цицерон, наклоняясь из кресла, — что вы думаете обо всем этом?

— Пройдет предложение Цезаря, — шепотом ответил Квинт. — В этом нет никаких сомнений. Даже патриции склоняются к нему.

— Вот и верь после этого их обещаниям… — тяжело вздохнул Цицерон.

— Но для тебя это совсем неплохо, — радостно заявил я, так как всегда был сторонником взаимных уступок. — Ты соскакиваешь с этого крючка.

— Но его предложение — полнейшая нелепость, — прошипел Цицерон, бросив злобный взгляд в сторону Цезаря. — Сенат не может принять закон, который навечно свяжет обязательством будущих сенаторов, и Цезарь это прекрасно знает. А если на будущий год какой-нибудь магистрат скажет, что выступать за освобождение преступников не значит совершать государственную измену, и народное собрание с этим согласится? Понтифику просто нужно, чтобы это тяжелое положение сохранялось, так как он будет под шумок обделывать свои делишки.

— По крайней мере, это уже будет забота следующего консула, — ответил я. — А не твоя.

— Ты проявишь слабость в глазах всех, — предупредил Квинт. — Что станут думать о тебе будущие поколения? Ты должен выступить.

Плечи Цицерона опустились. Ведь именно этого он больше всего и боялся. Я никогда не видел, чтобы хозяин так мучился, принимая решение.

— Ты прав, — сказал он. — Хотя любой итог будет для меня разрушительным.

После перерыва он сообщил, что все-таки выскажется.

— Я вижу ваши лица и глаза, граждане, обращенные в мою сторону, поэтому скажу то, что обязан сказать как консул. Внесено два предложения: одно — Децимом Силаном, который полагает, что людей, пытавшихся уничтожить наше государство, следует покарать смертью; другое — Гаем Цезарем, который отвергает смертную казнь, но предлагает любое из других тягчайших наказаний. Цезарь предусматривает строжайшее заключение, он даже отнимает у них надежду, которая только одна и утешает человека в его несчастьях. Кроме того, он предлагает продать их имущество в пользу казны; одну только жизнь сохраняет он нечестивцам; если бы он отнял у них также и ее, он сразу избавил бы их от многих страданий души и тела и от всех наказаний за злодейства. Если вы последуете предложению Гая Цезаря, избравшего в своей государственной деятельности путь, считающийся защитой интересов народа, то мне, пожалуй, притом что это предложение вносит и защищает именно он, в меньшей степени придется страшиться нападок сторонников народа. Если же вы последуете другому предложению, то у меня могут возникнуть значительно большие затруднения. Но все же пусть благо государства будет выше соображений о моей личной безопасности. Скажите мне: если отец, глава семьи, найдя своих детей убитыми рабом, жену зарезанной, а дом сожженным, не подвергнет своих рабов жесточайшей казни, то кем сочтем мы его — милосердным ли и сострадательным или же бесчувственным и жестоким? Мне лично кажется отвратительным и бессердечным тот, кто не облегчит своих страданий и мук,