Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

то Отец Отечества решил, что Клавдий наконец раскрылся как круглый дурак — «ему уже тридцать, а не тринадцать, ради всех богов» — и что его путь к магистратским должностям оборвался в самом начале. Еще хозяин с радостью подумал, что и у Цезаря могут возникнуть неприятности: бесчинство произошло в его доме, в нем была замешана его жена, и это наверняка будет иметь последствия для самого Цезаря.

Именно с таким настроением Цицерон на следующее утро направился в сенат, ровно через год и один день после прений о судьбе бунтовщиков. Многие из старших членов сената уже слышали от своих жен о том, что случилось, и, ожидая в сенакулуме, что скажут авгуры, обсуждали только это происшествие. Отец Отечества торжественно переходил от одной кучки мужчин к другой, напустив на лицо глубочайшую серьезность и скорбь, скрестив руки под тогой и печально качая головой. Он с мнимой неохотой распространял эти новости среди тех, кто еще ничего не знал. Заканчивая, Цицерон говорил, бросая взгляд, через зал: «Смотрите, вон стоит несчастный Цезарь. Как ему сейчас, должно быть, неловко».

И действительно, Цезарь, мрачный и зловещий, тем серым декабрьским днем стоял совсем один — молодой верховный понтифик, чьи дела находились в полном упадке. Его преторство, подходившее к концу, оказалось бесславным: однажды он даже попал под подозрение, и ему сильно повезло, что его не привлекли к суду вместе с другими сообщниками Катилины. Цезарь с нетерпением ждал, куда его пошлют на кормление: он нуждался в богатой провинции, потому что был по уши в долгах. А теперь возмутительное происшествие с участием Клавдия и Помпеи грозило превратить его во всеобщее посмешище. Его можно было пожалеть, видя, как он неотрывно следит за Цицероном, передвигающимся по залу и разносящим это известие. Гроза римских мужей — сам рогоносец! Менее великий человек постарался бы не показываться в сенате в ближайшие дни, но это было не в духе Цезаря. Когда знамения наконец были истолкованы, он прошел к своему месту на скамье преторов, недалеко от Квинта. Цицерон же направился к скамье бывших консулов по другую сторону прохода.

Как только заседание началось, бывший претор Корнифиций, считавший себя борцом за чистоту религии, вскочил и потребовал немедленно обсудить «бесстыдное и безнравственное» происшествие, которое, по рассказам, случилось в доме верховного понтифика прошлой ночью. Сейчас я понимаю, что это могло бы стать концом Клавдия: из-за своей молодости он еще не имел права занять место в сенате. Однако, на его счастье, в тот день председательствовал Мурена, его отчим. Независимо от того, что думал сам Мурена, он вовсе не хотел, чтобы трепали доброе имя его семьи.

— Дело не относится к ведению сената, — объявил он. — Если что-либо произошло, это должна расследовать коллегия понтификов.

Вскочил Катон, с глазами, сверкавшими при одной мысли о подобном упадке нравов.

— Тогда я предлагаю, чтобы сенат обратился в коллегию понтификов. Пусть они проведут расследование и доложат нам о его итогах, — предложил он. — Причем доложат как можно скорее.

Мурене пришлось поставить предложение на голосование, и его приняли без всякого обсуждения. Ранее Цицерон говорил мне, что не собирается вмешиваться в прения. «Я предоставлю Катону и остальным вдоволь наговориться, если они этого хотят; сам я в этом участвовать не буду; так достойнее». Но когда дело дошло до обсуждения, он не смог сдержаться. Торжественно поднявшись на ноги, он посмотрел прямо на Цезаря:

— Так как поругание, о котором мы говорим, произошло под крышей верховного понтифика, быть может, он освободит нас от необходимости ждать итогов расследования и расскажет прямо сейчас, было совершено преступление или нет?

Лицо Цезаря настолько исказилось, что даже с моего места у двери, куда мне пришлось вернуться, после того как Цицерон перестал быть консулом, я видел, как двигаются у него желваки, когда он встал, чтобы ответить.

— Культ Благой Богини не относится к ведению верховного понтифика, так как даже ему не позволяется присутствовать на празднествах.

И Цезарь опустился на свое место.

Изобразив на лице недоумение, Цицерон встал вновь:

— Но ведь жена верховного понтифика была хозяйкой церемонии. Он должен знать, хотя бы в общих чертах, что произошло.

Он сел на скамью.

Цезарь секунду колебался, а затем встал и негромко произнес:

— Эта женщина — больше не жена мне.

По рядам сенаторов пробежал взволнованный шепот. Цицерон встал опять. Теперь его недоумение было неподдельным.

— Итак, мы можем предположить, что оскорбление богине все-таки было нанесено?

— Совсем не обязательно, — ответил Цезарь и опять сел.

Цицерон опять встал:

— Но если поругания не произошло, почему верховный понтифик разводится со своей женой?

— Потому что жена верховного понтифика должна быть вне подозрений.

Этот хладнокровный ответ вызвал восхищение среди сенаторов. Цицерон больше не вставал и знаком показал Мурене, что не хочет продолжать обсуждение. Позже, когда мы возвращались домой, он сказал мне не без доли восхищения:

— Это самый безжалостный поступок, который я когда-либо наблюдал в сенате. Как ты думаешь, сколько лет Цезарь и Помпея женаты?

— Лет шесть-семь.

— И я уверен, что Цезарь решился на развод с ней только в тот миг, когда я задал ему вопрос. Он понял, что это лучший способ выбраться из ловушки. Да, Цезарю надо отдать должное — большинство не смогло бы с такой легкостью расстаться даже с собакой, не говоря уже о жене.

Я печально думал о красавице Помпее. Известно ли ей, что ее муж только что публично расторг их брак? Зная, как быстро действует Цезарь, я был уверен, что к вечеру она окажется на улице.

Когда мы пришли домой, Цицерон сразу прошел в библиотеку, чтобы избежать встречи с Теренцией. Там он лег на ложе и сказал:

— Хочу послушать чистый греческий язык, чтобы смыть с себя всю грязь государственных дел.

Сосифей, который обычно читал ему, был болен и попросил меня занять его место. По его просьбе я достал свиток с Еврипидом и развернул его под лампой. Это были «Просительницы». Думаю, Цицерон выбрал именно их, поскольку в тот день думал только о казни заговорщиков и надеялся походить на Тесея хотя бы тем, что разрешил предать тела преступников земле. Я дошел до его любимых строк: «Опоры нет ни в дерзком вожде, ни в моряке. Они должны и в бурю быть спокойны. Осторожность. Нет мужества надежней меж людей…»[70] Тут вошел раб и сообщил, что в атриуме его ждет Клавдий.

— Иди и вели ему убираться из моего дома. Меня больше не должны видеть с ним.

Произнеся эти слова, хозяин